"Архивны юноши толпою..."

"Архивны юноши толпою..."

Еще с аннинских и елизаветинских времен утвердился у русских дворянских фамилий обычай записывать на службу почти младенцев, чтобы они как можно раньше приобрели первые чины. И в годы царствования Екатерины II дворян, особенно знатных, определяли в гвардию тотчас после рождения. Подросшие, они вступали на действительную службу нередко уже гвардейскими офицерами. Однако Павел I, противник порядков, бытовавших при жизни матери, решил переменить это установление. Д. Н. Свербеев рассказывает:

187

“Павел в первые дни своего царствования потребовал их (офицеров.— С. Ч.) списки, и сержантов гвардии, находившихся дома в отпуску, оказалась целая тысяча, если не более. Всем им было ведено явиться в Петербург на смотр императору. Можно себе представить великий страх батюшек и матушек, бабушек и мамушек вести грудных или ползающих детей на смотр Павлу. Государю доложили о такой невозможности, и он одним почерком пера всех их выключил, но в гражданскую службу долго еще записывали семилетних...”

Знатные дворяне, кинувшиеся приискивать гражданскую службу повиднее и повыгоднее, вскоре нашли ее в Московском архиве Иностранной коллегии. Место в архиве не только было не особенно обременительным для светского недоросля-франта, но еще и открывало дорогу к дипломатической карьере. В последние годы XVIII века аристократическая молодежь заполнила все вакансии “юнкеров” в архиве; понадобилось срочно производить этих юношей-в переводчики и актуариусы, чтобы освободить место для новых волн недорослей. Филипп Филиппович Вигель (1786—1856) ярко описал состав служащих архива, в котором он появился в сентябре 1800 года: “По разным возрастам служивших в нем юношей и ребят можно было видеть в нем и университет, и гимназию, и приходское училище; он был вместе и канцелярия, и кунсткамера. Самая ранняя заря жизни встречалась в нем с поздним ее вечером; семидесятилетний надворный советник Иванов сидел близко от одиннадцатилетнего переводчика Васильцовского; манерные, раздушенные Евреиновы и Курбатовы писали вместе с Большаковыми и Щучен-ковыми, которые сморкались в руку. Подле князя Гагарина и графа Мусина-Пушкина, молодых людей, принадлежавших к знатнейшим фамилиям в Москве, вы бы увидели Тархова, в старом фризовом сюртуке, того урода, который наделял нас работой и, во мзду своей снисходительности, выпрашивал у нас старое исподнее платье и камзолы”.

Отпрыски богатого, по большей части титулованного дворянства надолго заполнили архив. Достаточно сказать, что за время пребывания его в Хохловском переулке в нем служило 14 князей Голицыных. Основная масса этих “благородных юношей” не оставила никакого следа в истории. По отзыву того же Вигеля, “по большей части все они, закоренелые москвичи, редко покидали обширное и великолепное гнездо свое и преспокойно тонут или потонули в безвестности. Ни высокими добродетелями они не блистали, ни постыдными пороками не запятнались; если имели некоторые странности, то общие своему времени и месту своего жительства”. Исключая немногих, едва ли кто из них знал, “что уже есть русская словесность. Живши в одном городе с Дмитриевым и Карамзиным, они слыхали об них, может быть, встречались с ними, знали, что они что-то пишут, но читать их? — этого не приходило им в голову”.

Однако уже в первом поколении этих юных дворян, сослуживцев Вигеля, были люди по-настоящему выдающиеся. Следует прежде всего назвать братьев Тургеневых, сыновей директора Московского университета И. П. Тургенева, который в царствование Екатерины прослыл “сочувственником Радищева”. Старший из братьев, Александр Иванович (1784—1845), стал видным общественным деятелем, литератором и археографом, много занимался изучением материалов по истории России в европейских архивах. Он был одним из основателей литературного общества “Арзамас”, близким другом А. С. Пушкина, ему пришлось провожать тело великого поэта к месту последнего упокоения в Святогорском монастыре. Николай Иванович Тургенев (1789—1871)— известный деятель декабристского движения, один из создателей и руководителей Северного общества, в 1824 году уехал за границу и отказался вернуться в Россию. Заочно был приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Опубликованная им за границей книга “Россия и русские” положила начало либеральной концепции истории декабризма. Младший из братьев Тургеневых — Сергей, пошедший по дипломатической части, также входил в круг знакомых Пушкина и декабристов. Рано умерший Андрей был известен как поэт.

Племянник Г. Р. Державина, будущий граф, президент Академии наук и председатель Комитета министров Дмитрий Николаевич Блудов (1785—1864) тоже начинал свою карьеру в архиве вместе с Вигелем. В молодости близкий к либеральным кругам, он быстро “перековался”, запятнав свое имя участием в суде над декабристами. Иным человеком был Дмитрий Васильевич Дашков (1788—1839), тоже дослужившийся до поста министра юстиции. Один из основателей “Арзамаса”, где он был известен под прозвищем Чу, он и в дальнейшем сохранил симпатии своих друзей. Известен отзыв Пушкина о моральной твердости Дашкова, которого он назвал “бронзой”. Через него Пушкин получил допуск в архивы для работы над “Историей Пугачева”.

В мартовский день 1801 года Александр Тургенев, в то время “тоненький, жиденький, румяный, ласковый мальчик, чрезвычайно застенчивый”, привез в архив весть о перемене царства, о смерти “тирана” Павла I.

В “дней Александровых прекрасное начало” многие строгости были отменены или отпали сами, “благородные юноши” все чаще уезжали в Петербург, поступали на военную службу. Однако сформировался уже обычай у верхов московского дворянства— записывать сыновей для начала в Архив Коллегии иностранных дел. И в последующие годы здесь иной раз числились несколько поколений одной семьи.

Чем же занимались юные переводчики и актуариусы в архиве? Бантыш-Каменский заставлял их “в один формат переписывать начисто древние грамоты и договоры, с намерением отдать собрание их потом в печать”. Полезное занятие, многим привившее в конце концов интерес к истории. Но на всех его не хватало. Бантыш-Каменский и Малиновский стали придумывать задания, предлагая молодежи переводить иностранных писателей. В Публичной библиотеке сохранился толстый рукописный том: “Дипломатические статьи из Всеобщего Робистонова словаря, переведенные при Московском Архиве служащими благородными юношами в 1802—1805 гг. под надзиранием статского советника Алексея Малиновского”. Малиновский издал несколько переведенных молодыми людьми пьес Коцебу, которым один из участников работы Д. П. Горчаков дал общее название “коцебятины”. Но в общем архивная работа совсем не удовлетворяла “просвещенных юношей”. Н. И. Тургенев писал в 1807 году: “Вчера был я в Архиве и занимался перетаскиванием столбцов из шкапов в сундуки. Какой вздор! Чем занимаются в Архиве; и еще Каменский сердится, зачем редко ездят... Там есть переводчики, которые не переводят, а переносят (старые столбцы). (Полинька глупинькой Горчаков возил столбцы на рогожке!) Следовательно, из переводчиков делаются переносчиками или перевозчиками”. Неудивительно, что молодые люди, даже вынужденные сидеть определенные часы в архиве, проводили это время по возможности в свое удовольствие. Вигель вспоминал о первом своем дне на службе: “Тоска уже мной овладевала, как вдруг легкий, но внятный шепот начал пробегать по всей комнате; я стал прислушиваться; отрывистый, шутливый, довольно умный разговор окружавшей меня молодежи оживил меня и изумил. С первого взгляда все лица мне показались печальны, и в таком месте я не ожидал ни встретить улыбки, ни услышать веселого слова. Тихие вокруг меня звуки голосов мне были столь же приятны, как бы шум живого, игривого ручейка среди могильного молчания. Но я скоро заметил, что разговаривающие не смеют ни поднять головы, ни возвысить голоса”,— опасаясь гнева глухого Бантыш-Каменского. Но если такое происходило в комнате, где свирепствовал “деспотизм со всеми его ужасами”, то в других комнатах, где под присмотром Малиновского было “нечто конституционное”, а под присмотром Ждановского царило “совершенное безначалие”, молодые люди могли проводить время еще свободнее.

Большая часть юношей уже в силу крайней молодости не была способна испытать к механической работе по переписыванию малопонятных бумаг интереса, тем более — любви к проступающей из этих бумаг отечественной истории. Можно думать, что не давали большого эффекта попытки руководителей архива повышать образовательный уровень молодых служащих. А в архиве даже проводились экзамены для вновь поступившей молодежи по иностранным языкам, истории, географии и статистике. Поистине, архив выступал и в качестве гимназии! Сохранились вопросы, предлагавшиеся на этих экзаменах, с образцовыми на них ответами. Вот, например, вопросы из истории всеобщей: “Что есть история? — История есть повествование прошедших достопамятностей.— Каким образом история различается от летописи? — Летопись показывает только, в котором году что случилось; история же, повествуя о делах, представляет вместе, с каким намерением и каким образом они произведены были”.

Как правило, истинное значение архивных бумаг, всех этих книг, тетрадей и столбцов, которые приходилось перетаскивать с места на место и которые распространяли отвратительную пыль, осознавалось уже по окончании службы в архиве, когда интерес к истории пробуждался под воздействием внешних обстоятельств. Так, не выдававшийся в архиве из ряда “благородных юношей” в отношении к истории А. И. Тургенев под влиянием Отечественной войны и идей декабризма принимается изучать отечественную историю, становится специалистом-археографом. И теперь он открывает для себя богатства Московского коллежского архива, рассматривает их с совсем иной точки зрения, чем тогда, когда был с ними в непосредственном тесном общении в юные годы. Он писал в 1840 году К. С. Сербиновичу: “Я опять роюсь в здешнем Архиве и живу с Екатериной II, Фридрихом II, Генрихом Прусским, Потемкиным, Безбородко, а еще какие сокровища! Какая свежая и блистательная история! Без сего Архива невозможно писать истории Екатерины, России, Европы. Сколько в нем истинных, сколько искренних причин и зародышей великих и важных происшествий XVIII столетия. Какая честь для дельцов того времени, и сколько апологий можно бы составить для важнейших дипломатических исторических вопросов!” Во многих случаях очевидно отдаленное влияние архивной службы, в особенности на будущих писателей и поэтов. Но бывало и наоборот: пребывание в архиве никак не сказывалось ни на судьбе, ни на характере бывшего актуариуса или переводчика.

Трудно себе представить, но друг Пушкина, весельчак, лихой повеса и проказник, в ком “пунша и войны кипит всегдашний жар”, этот “всюду гусар” Петр Павлович Каверин (1794—1855) также состоял сочленом тихой архивной обители! Будущий участник Союза благоденствия и персонаж бессмертного пушкинского романа в стихах числился там с весны 1805 года актуариусом, а с мая 1810 года— переводчиком. Окончилась его архивная карьера только в 1812 году, когда он поступил в Смоленское ополчение. Не следует, конечно, забывать, что Каверин был человеком широко образованным, обучался в Московском и Геттинген-ском университетах. О нем написал поэт, “что ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом”. Безнадежно было бы искать следы воздействия архивной службы и в биографии известного стихотворца Ивана Петровича Мятлева (1796—1844), перу которого принадлежит юмористическая поэма “Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже”. Правда, он был записан в архив в шестилетнем возрасте, а в десять лет уже получил бессрочный отпуск для лечения на теплых водах и более на службу не вернулся...

В отличие от Мятлева будущий знаменитый исторический романист Иван Иванович Лажечников (1792—1869) в зрелые годы вспоминал о том, как проглотил “с двенадцатилетнего возраста немало пыли при разборке полусгнивших столбцов” в Московском архиве. Его биограф С. А. Венгеров считает, что занятия в архиве немало содействовали развитию в писателе любви к истории. Надо думать, не меньшее влияние оказали на Лажечникова и события Отечественной войны 1812 года, на которую он пошел добровольцем.

Лажечников не был исключением среди архивных юношей. С началом войны были уволены для поступления на военную службу и в ополчение К. И. Бутурлин, М. М. Евреинов, М. П. Ефимовский, А. Панин, Н. А. Шатилов, Ф. С. Щукин. Участвовали в Отечественной войне и служившие в архиве в разные годы А. В. Всеволожский, Андрей и Николай Гагарины, Александр, Илья и Николай Долгоруковы, Д. А. Давыдов, И. А. Мусин-Пушкин, А. Д. Олсуфьев, И. И. Под-часский, С. П. Сумароков и другие. Младший сын знаменитого любителя древностей и коллекционера А. И. Мусина-Пушкина Александр, подававший большие надежды молодой историк и археограф, ушел в Ярославское ополчение и был смертельно ранен в сражении при Люнебурге в 1813 году.

В начале 1820-х годов в Московский коллежский архив приходит новое поколение образованных юношей. Почти все они — выпускники Московского университета и его Благородного пансиона. Это Алексей и Дмитрий Веневитиновы, Н. А. Мельгунов, А. И. Ко-шелев, И. В. Киреевский, С. А. Соболевский, В. П. Титов, И. С. Мальцов, А. Н. Муравьев, С. П. Шевырев — по словам Пушкина, “юноши, которые воспитывались в Московском университете, служат в Московском Архиве и толкуют о Гегеле”. Именно для этих своих сотоварищей Соболевский придумал название “архивные юноши”. По воспоминаниям Кошелева, “архив прослыл сборищем “блестящей” московской молодежи, и звание “архивного юноши” сделалось весьма почетным, так что впоследствии мы даже попали в стихи начинавшего тогда входить в большую славу А. С. Пушкина”. Название это имело и свою литературную историю. Незадолго до выхода в свет седьмой главы “Евгения Онегина”, где описан московский бал, на котором “архивны юноши толпою на Таню чопорно глядят...”— появился роман Фаддея Булгарина “Иван Выжигин” со злобной характеристикой этого круга молодежи: “Чиновники, неслужащие в службе или матушкины сынки, т. е. задняя шеренга фаланги, покровительствуемой слепою фортуною. Из этих счастливцев большая часть не умеет прочесть Псалтыри, напечатанной славянскими буквами, хотя все они причислены в причт русских антиквариев. Их называют архивным юношеством. Это наши петиметры, фашьонебли *, женихи всех невест, влюбленные во всех женщин, у которых только нос не на затылке и которые умеют произносить: oui и поп **. Они-то дают тон московской молодежи на гульбищах, в театре и гостиных. Этот разряд также доставляет Москве философов последнего покроя, у которых всего полно через край, кроме здравого смысла, низателей рифм и отчаянных судей словесности и наук”. Отношение “Видока Фиг-лярина” к архивным юношам однозначно и понятно. Но он, кроме того, претендовал на первенство в употреблении в литературе самого термина и намекал в “Северной пчеле”, что пушкинские стихи об архивных юношах — плагиат. Однако стихи эти появились в черновиках Пушкина задолго до напечатания “Вы-жигина”. Сам поэт в черновике “Опровержения на критики” (1830) заметил, что этот отрывок был за два года до появления булгаринского романа напечатан в журнале, и удостоверил, что выражение “архивны юноши” принадлежит Соболевскому.


* щеголи, модники (фр.)

** да и нет (фр.)


Приходится признать, что и у Пушкина это выражение звучит в ироническом тоне. Можно думать, что в чопорной толпе завсегдатаев московских балов он запечатлел не столько конкретных своих знакомых, сколько тип.

Этот тип был воплощен, например, в братьях Александре и Константине Булгаковых, впоследствии петербургском и московском почт-директорах. Вигель писал, что эти два красавца, сыновья знаменитого дипломата екатерининских времен, в успехах в свете “перед всеми своими сослуживцами брали неоспоримое первенство”. В этом им помогало искусство, немногим тогда известное, которое французы называют “апломб”, а “по-русски не иначе можно перевесть, как смешение наглости с пристойностью и приличием”. Со временем апломб стал чертой, общей большинству “благородных юношей”. Не без иронии заметил В. Г. Белинский: “Москвичи так резко отличаются ото всех немосквичей, что, например, московский поэт, московский мыслитель, московский литератор, московский архивный юноша: все это — типы, все это — слова технические, решительно непонятные для тех, кто не живет в Москве”. С иронической окраской “архивны юноши” перекочевали и в позднейшую русскую поэзию. Вспомним “Стансы” О. Э. Мандельштама:

Я не хочу средь юношей архивных Разменивать последний грош души, Но как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу, и люди хороши.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805—1827), несмотря на раннюю смерть, прославился как поэт и философ; он возглавлял московский кружок любомудров. Сохранился рисунок Пушкина с портретом Веневитинова; характерно, что долгое время считали, будто это портрет Онегина. Философ и публицист Иван Васильевич Киреевский (1806—1856) стал впоследствии видным общественным деятелем, одним из идеологов славянофильства. Его друг и единомышленник Александр Иванович Кошелев (1806—1883) помимо общественной деятельности знаменит своими “Записками” — ценным источником по истории русской литературы и социальной мысли. Степан Петрович Шевы-рев (1806—1864)— историк литературы, критик и поэт. Его исследования в области древних славянорусских рукописей сохранили свое научное значение. Николай Александрович Мельгунов (1804—1867) стал известным писателем. Среди его многочисленных сочинений есть книга, посвященная московскому быту,— “Гулянье под Новинским” (1841). Владимир Павлович Титов. (1807—1891), в дальнейшем дипломат, был близким приятелем Пушкина и даже в некотором роде его соавтором. Он был среди слушателей устного рассказа поэта “Уединенный домик на Васильевском”, записал рассказ и затем напечатал его в “Северных цветах”. По дипломатической части сделал карьеру и Иван Сергеевич Мальцов (1797—1880). Он известен тем, что один остался в живых из погибшей в Тегеране миссии А. С. Грибоедова. Наконец, до сих пор знаменит как библиофил и библиограф, а также автор остроумных эпиграмм Сергей Александрович Соболевский (1803—1870). Во времена службы в архиве он блистал на балах, великосветских раутах, устраивал холостые попойки и на всю Москву прославился многочисленными любовными похождениями.

В 30-х годах среди архивных юношей видим Николая Платоновича Огарева, который числился на службе в архиве одновременно с обучением в Московском университете. Когда летом 1833 года Огарев попал под полицейский надзор, уведомленный об этом Малиновский в письме генерал-губернатору Д. В. Голицыну уверял, что установит за Огаревым “особенное наблюдение” и будет стараться “удалять других сослуживцев его от близкого с ним сообщения”, чтобы избежать “могущих оказаться со стороны его вредных внушений”. Естественно, после ареста управляющий “испросил ему увольнение” от службы в архиве. В эти же годы здесь служит короткое время семнадцатилетний Алексей Константинович Толстой. Не сказались ли на творчестве автора “Князя Серебряного” непосредственные впечатления от лицезрения древних хартий и старинных архивных сводов?

Очень длинным получился бы список всех тех архивных юношей, которые вошли впоследствии в летописи отечественной культуры. Среди них директор Эрмитажа, библиофил Д. П. Бутурлин, театрал, основатель литературно-политического общества “Зеленая лампа” Н. В. Всеволожский, художник, иллюстратор Пушкина и Соллогуба Г. Г. Гагарин, писатель и дипломат Г. И. Гагарин, директор императорских театров А. М. Гедеонов, брат Н. Н. Гончаровой Дмитрий, дипломат и ученый-эллинист С. Ю. Дестунис, фольклорист славянофил П. В. Киреевский, ученый-энциклопедист П. Б. Козловский, коллекционер А. Я. Лобанов-Ростовский, писатель, член литературного общества “Беседа” П. Ю. Львов, литературовед и этнограф М. Н. Макаров, литераторы А. А. Муханов и Александр Норов, писатель и историк, издатель “Отечественных записок” П. П. Свиньин, мемуарист Д. Н. Свербеев, дипломат, член “Арзамаса” Д. П. Северин, писатель, композитор и музыкальный критик Д. Ю. Струйский (Трилунный), писатели и журналисты В. С. Филимонов и П. Л. Яковлев.

В середине века, уже под начальством князя Оболенского, в архиве служили по-прежнему отпрыски многих знатных фамилий. По традиции они редко посещали архив, и то, по словам Загоскина, “более для разговоров о том, что было вчера и что будет завтра в московском большом свете. Разговоры эти происходили довольно громко, так как комната, отведенная для занятий светских болтунов, находилась очень далеко от кабинета Оболенского, и он редко туда заглядывал”. Новое поколение архивных юношей уже далеко не было таким блистательным, как предыдущие. Можно назвать лишь будущего видного общественного деятеля эпохи “великой реформы” А. М. Унков-ского и дипломата, близкого к балакиревскому кружку Н. И. Лодыженского, о котором Н. А. Римский-Корса-ков отзывался, что он был одарен “сильным, чисто лирическим композиторским талантом”. Дарованием же чаще в эти годы блещут ученые, происходившие, как правило, из разночинцев.


 

Хохловский переулок, 7