Дедушка русских архивов
Архив — непременный спутник государственности любого народа. Хранящиеся в архивах документальные памятники — “социальная память” народа. Возникли архивы и в Российском государстве, центром которого стала Москва. Первоначально важнейшие документы хранились в княжеской, великокняжеской казне, а в XVI веке, когда развилась система центрального государственного управления, разрослись и “хранила царские”. Архив Ивана Грозного, как свидетельствует сохранившаяся его опись, включал десятки сундуков и коробьев с документами. Вероятно, подобно легендарной царской библиотеке, в которой были сотни редчайших книг на разных языках, в том числе неизвестные произведения античных авторов, архив погиб в одном из московских пожаров — осталась только его опись. К счастью, отдельно от основного комплекса царского архива хранились древние документы архива великокняжеского, многие дела посольские — материалы о внешнеполитических сношениях. После Смутного времени начала XVII века все эти документы были собраны в архиве Посольского приказа. Помещались они в специальных комнатах — “казенках” приказного здания в Кремле в кованых сундуках и укладках. Приказные служители регулярно (в основном при смене начальника приказа) составляли их описи. Такие описи выполнялись и в конце XVII века по указаниям думного дьяка Е. И. Украинцева. Вновь возникла при Посольском приказе и библиотека. В отличие от других русских библиотек в ней было много иностранных книг. Хранились в ней также древние рукописные книги, карты и проч.
В 1720 году по указу Петра I из материалов архива Посольского приказа и некоторых других старых архивов упраздненных приказов был образован Московский архив Коллегии иностранных дел. Это уже не был архив действующего учреждения — в Петербурге, в коллегии, сложился свой архив. Это был первый в России исторический архив, включивший древнейшие документальные памятники государства. Один из его позднейших директоров, Ф. А. Бюлер, справедливо назвал его “дедушкой русских архивов”.
Первоначально архивные бумаги оставались в старых кремлевских приказных палатах, только “переехали” в подвалы, так как лишились непосредственного значения для делопроизводства и не годились для справок. Но в 1762 году здание стало разрушаться от старости. Документы извлекли из подвалов и перевез-
157
ли в бывшее Ростовское подворье на Варварке, на углу Рыбного переулка. Помещение в амбарах и подвалах этого низменного места, недалекого от Москвы-реки, чуть было не оказалось роковым для архива. Подвалы затоплялись в половодье, бумаги нещадно истреблялись мышами и крысами. Уже через четыре года пришлось сжечь собранные в девять сундуков остатки архивных дел, из которых “четыре сундука были с листочками и отрывками от разных столбцов, гнилыми и грязью слепленными”, а все остальное состояло “из одной гнили, которая лопатами сгребена и в те сундуки, складена”. Не последнюю роль в бедственном положении архива играло то, что возглавляли его чиновники (А. Почайнов, С. Мальцов, М. Со-бакин), далекие от понимания научной ценности вверенных им древностей. Положение изменилось, когда советником архива был назначен историограф академик Г. Ф. Миллер.
Герард Фридрих Миллер (1705—1783) приехал в Россию двадцатилетним студентом, стал служить в только что основанной Академии наук, а вскоре предпринял десятилетнее путешествие по стране в составе Второй камчатской экспедиции, руководимой В. Берингом. Миллер отстал от экспедиции Беринга в Сибири и за годы работы вместе со студентами академии А. П. Горлановым, С. П. Крашениннико-вым, В. Третьяковым обследовал десятки местных архивов Сибири и Приуралья. Результатом этой первой археографической экспедиции было накопление огромного материала как по сибирской истории, так и по истории России XVI—XVII веков. Вернувшись в Петербург, Миллер принялся писать историю Сибири, а в 1747 году ему было присвоено звание историографа. В то же время он, не боясь быть “чернорабочим в исторической науке”, продолжал практическую деятельность по собиранию и организации документального материала. Миллер сознавал огромную важность открытия для науки московских архивохранилищ и писал в 1746 году: “Весьма бы полезно было, чтоб историографу... жить в Москве, ибо сей город за центр всего государства почесть можно, где всякие известия способнее и скорее получены быть могут; также и в рассуждении того, что тамошние архивы... историограф сам пересматривать имеет”. В 1765 году Миллер переехал в Москву, а в следующем году был определен на службу в Московский архив Иностранной коллегии. Столкнувшись с тягостным положением архива, он стал уговаривать начальство коллегии скорее приобрести новое помещение, “потому что небрежение архи-вских дел от мокроты в нынешнем наемном доме от часу больше умножается, также и за теснотою малого числа покоев во оном для архивских служителей разбор и опись архива необходимо большего против нынешнего пространства требуют”. В 1767 году Миллер сумел убедить приехавшую в Москву на открытие Уложенной комиссии Екатерину II дать деньги на покупку нового здания для архива. Он же, видимо — с помощью московских знакомых, приискал и само здание— дом князя А. М. Голицына в Хохловском переулке.
Указ Екатерины II о покупке дома (на средства “из почтовых доходов”) датирован 17 ноября 1768 года. А уже в феврале следующего года “каменных дел мастер Георг Вилгелм Сигисмундис” составил план и смету исправлений, в которых нуждались изрядно обветшавшие княжеские хоромы. Пришлось исправлять многие стены, а в одном опасном месте и фундамент. Для береженья от пожара в двух палатах деревянные полы заменили чугунными и каменными, навесили железные двери и решетки на окна, приделали и “внутрь двора к 29 окнам затворы железные”.
Интересно, что в видах экономии для ремонта и переделок были использованы материалы, взятые с разобранных кремлевских приказных палат, построенных еще в 1667 году: листовое железо для кровли, решетки, оконные железные затворы, чугунные плиты для полов, лестничные ступени и даже “деревянной большой шкаф разборной с дубовыми дверцами и карнизами”. Таким образом, некоторые фрагменты дома в Хохловском переулке оказались старше самого строения.
Архивные бумаги были перевезены в новое здание в конце 1770 года. Для них заказали специальную мебель— застекленные шкафы. Впервые в истории архивов в России дела были вынуты из сундуков и укладок и размещены так, что возможно стало разбирать их и изучать. Удаленный от других строений каменный дом, снабженный к тому же железными ставнями на окнах, гарантировал сохранность бумаг от пожаров, еще и в XVIII веке свирепствовавших в Москве. Сухие и светлые покои архива позволяли не бояться и нашествия грызунов. Как не без гордости писал впоследствии Ф. А. Бюлер, здесь уже не нужны были кошки, которые в XVIII столетии положены были по штату во французском королевском архиве.
Словом, по выражению известного мемуариста Ф. Ф. Вигеля, “для хранения древних хартий, копий с договоров ничего нельзя было приискать безопаснее и приличнее сего старинного каменного шкала с железными дверьми, ставнями и кровлею”.
Ремонт здания, однако, подвигался медленно. И через год после переезда еще не все покои обширного дома были освоены, не обнесли забором двор. Через него ходили жители прилегавшего к архиву владения управляющего московскими имениями князя А. М. Голицына. По доношению чиновника Московской конторы иностранных дел Василия Обезьянинова в коллегию, несколько раз побитые этим управителем крепостные “девки нахожены были лежащие у конторских палат, а иные и кроющиеся в пустых палатах, которые тогда же и отводимы были к управителю неоднократно с тем, чтоб он их у себя берег и до укрывательства в казенных местах не допускал”. Прервался ремонт дома из-за “морового поветрия” в Москве в 1771 году. “Не докончав работ”, умерли заразившиеся во время эпидемии подрядчики Блинов и Колобанов. И в самом архиве были жертвы чумы. Только к середине 70-х годов ремонт был закончен. Над входом в архив водрузили в качестве символа “дел иностранных” большой глобус из листового железа.
К этому времени Миллер уже официально возглавил архив. Позже он писал в автобиографии, что стремился управлять им “не токмо, как до того учинилося, приказным порядком, но имея всегда предметом и ту пользу, которую история российская и благосостояние государства из архив получить должны”. Действительно, прожив много лет в России (где его часто называли Федор Иванович), Миллер не только принял русское подданство, но и сделался настоящим русским патриотом. Об этом совершенно определенно свидетельствует известный немецкий ученый, филолог и историк А. Л. Шлецер. Приехав в Россию в 1761 году, он пытался получить у Миллера для своих занятий русской историей неопубликованные источники. Однако Миллер отказался их предоставить, считая, что они прежде должны быть изданы в России. Шлецер так говорит о Миллере в своих записках: “...он был картинно красив, поражал высоким ростом и силой... Он мог быть чрезвычайно весел, нападал на остроумные, причудливые мысли и давал колкие ответы; из маленьких глаз его выглядывал сатир. В его образе мыслей было что-то великое, правдивое, благородное. В отношении достоинства России... он был горячий патриот и в суждениях о недостатках тогдашнего правительства, которых никто лучше его не знал, был крайне сдержан”. Отмечая неутомимость Миллера в работе, его исполнительность и точность, Шлецер в то же время писал о его крайней вспыльчивости и суровости, от которых немало терпели подчиненные.
Хорошо известно об исторических заблуждениях Миллера, о насаждавшейся им “норманской теории” образования Русского государства, о той непримиримой борьбе, какую вел против его взглядов великий Ломоносов. Однако надо иметь в виду и другую сторону деятельности Миллера— долголетние труды по открытию, изучению и публикации источников русской истории. Без этих трудов не могла бы развиваться русская историческая наука.
Когда дела Московского архива Коллегии иностранных дел были размещены в доме на Хохловке, Миллер и его сотрудники засели в шести верхних покоях за разборку документов. Открылась перед ними картина поразительная. В архиве находились духовные грамоты (завещания) Ивана Калиты и его сыновей, Дмитрия Донского, Василия Темного, Ивана III, Ивана Грозного, многих других — и великих, и удельных — русских князей, договорные грамоты князей между собою и Великим Новгородом (первый такой договор датируется 1264 годом — т. е. за 116 лет до Куликовской битвы). Здесь хранились “чины” венчания на царство Ивана Грозного и Федора Ивановича, обряды царских свадеб. Утвержденная грамота земского собора об избрании на царство Михаила Романова. Эти важнейшие династические документы обосновывали права на русский престол двух династий — Рюриковичей и Романовых. Весьма многочисленны были дела о сношениях России в XV—XVII веках с большинством государств Европы и Азии. В этих делах — международные договоры (“трактаты”), художественно оформленные, часто с печатями драгоценного металла, грамоты монархов разных стран, отчеты (“статейные списки”) русских посольств за рубежи. В дипломатических документах зафиксированы международные связи и обязательства, государственные границы России. Огромный комплекс “приказных дел” разных лет отразил самые различные стороны русской жизни более чем за два столетия. Старейший государственный архив был в то же время наиболее важным в историке-политическом отношении собранием документальных памятников. Они имели первостепенное значение для государственной власти. В этом и секрет заботы “просвещенной монархии” о нуждах архива.
Заслуга Миллера была не только в том, что он обеспечил сохранение и систематизацию документальных материалов, но и в том, что он положил начало их изучению и использованию в интересах исторической науки. Архивисты начали составлять обозрения документов по истории дипломатических отношений с разными странами, копировать важнейшие и древнейшие памятники. В 1779 году удалось получить от правительства разрешение на издание “Российского дипломатического сборника”. Для этого проектировалось даже организовать при архиве типографию, в которой Миллер рассчитывал “кроме важных исторических и дипломатических архивских сочинений” печатать “также и для частных людей всякие непредосудительные мелочи по сходной цене за деньги”. Этот проект не осуществился.
Для развертывания научной работы Миллер нуждался в сведущих помощниках. В 1776 году он просил коллегию дать ему “в помочь” двух или трех молодых людей, обещая “через них оставить потомству знания, приобретенные в России”. Из Академии наук в архив был прислан один И. Г. Стриттер. Двух других Миллер нашел в самом архиве. Это были Н. Н. Бантыш-Каменский и М. Н. Соколовский. После смерти Миллера они втроем управляли архивом до конца XVIII века.
Наиболее выдающимся из них деятелем русской науки оказался Николай Николаевич Бантыш-Камен-ский (1737—1814). Он прослужил в Московском коллежском архиве 52 года, последние 14 лет единолично им управлял. Доскональное знание материалов архива позволило ему составить ценные описания рукописей, касающихся отношений с Польшей, Турцией, Китаем и другими странами. Капитальный четырехтомный труд ученого “Обзор внешних сношений России” представляет расположенное в хронологическом порядке краткое изложение хранящихся в архиве документов о посольствах, международных договоров, дипломатической переписки России со всеми странами Европы за время с 1481 по 1802 год. О редком трудолюбии Бан-тыш-Каменского говорит хотя бы тот факт, что под его “смотрением” были сняты копии с большинства древнейших документов архива, причем на всех этих копиях есть пометы, показывающие, что он собственноручно сличал их с оригиналами. Бантыш-Каменский отыскивал и предоставлял документы для выпускаемой выдающимся русским просветителем Н. И. Новиковым “Древней Российской вивлиофики”, вышедшей двумя изданиями в 1773—1791 годах, для первого отечественного исторического произведения, основанного на актовых источниках,— “Истории России от древнейших времен” князя М. М. Щербатова, для “Истории государства Российского” Н. М. Карамзина. Под руководством Бантыш-Каменского началось систематическое издание актовых источников русской истории. Он известен также как автор и переводчик многих учебников, в том числе по древним языкам.
Напряженная, безотрывная работа в сочетании с физическим недостатком (в молодости он оглох в результате болезни) выработали из Бантыш-Каменского тип сосредоточенного, нелюдимого кабинетного ученого, крутого в обхождении с сослуживцами. Ф. Ф. Вигель вспоминал, что в той комнате архива, где отбывали “присутствие” переводчики и актуариусы под присмотром управляющего архивом — “мрачного старца, всегда сердитого и озабоченного”,— “царствовал деспотизм со всеми его ужасами”. Впрочем, посетивший Бантыш-Каменского в 1805 году известный мемуарист С. П. Жихарев смог разглядеть в нем и иные черты. “Это не человек, а сокровище; с виду неказист: так, старикашечка лет 70, маленький и худо-щавенький, а что за бездна познаний! Он говорил большей частью о московской старине, об эпохе чумы и пугачевского бунта”. Вспоминает Жихарев и слова старого ученого: “Я вел очень уединенную жизнь, занимаясь делами архива”. Действительно, дела архива составляли весь смысл его существования. Сыновья Бантыш-Каменского Владимир и Дмитрий тоже начинали служебное поприще в Московском архиве. Дмитрий впоследствии стал известным историком, изучал прошлое Украины, подготовил ряд словарей “достопамятных людей” России.
В конце XVIII столетия архив продолжал пополняться ценнейшими материалами. Сюда поступали документы петровского царствования, эпохи наступивших вслед за ним дворцовых переворотов. Из Петербурга перевозили в архив всю документацию, потерявшую значение для текущего делопроизводства. Правда, большая часть этих фондов была строго засекречена. Бумаги часто находились в запечатанных пакетах, открывать которые не разрешалось даже архивистам. Некоторые бумаги нельзя было даже называть: например, документы короткого царствования Ивана Антоновича (1741) десятки лет именовались “делами под известным титулом”. Увеличивалось и книжное собрание архива. В него поступила купленная императрицей огромная библиотека Миллера, другие редкие и рукописные книги. Постепенно Московский архив превращался в один из форпостов развития исторической науки, в центр притяжения ученых сил, в один из культурных центров Москвы. На крыльцо дома в Хохловском переулке все чаще поднимались посетители — ученые, любопытные из знати, европейские путешественники и дипломаты.
Следует, правда, отметить, что развитие “учености” в архиве уживалось с необразованностью и дикими нравами рядовых канцелярских служителей. Эти, по словам Вигеля, “несчастные”, знавшие грамоту настолько, чтобы читать и переписывать, проводили жизнь “в машинальных трудах” и видели отдушину только в пьяном разгуле. Товарищ Бантыш-Каменского по управлению архивом Соколовский вел своеобразную летопись внутриархивного быта, отмечая “выдающиеся” события на оборотах “нетных листов” (табелей присутствия). Среди отметок об окончании того или иного описания, новых назначениях, городских бедствиях (пожарах и даже землетрясении) во множестве встречаем и такие: “1792 г. 14 сентября подканцелярист Петр Щученков поднят пьяной на улице и приведен 9-й части в съезжий двор, а из оного прислан в архив. Пропил все с себя платье, шляпу и сапоги и приведен в чужом каком-то худеньком сертучишке”; “1793 г. 19 мая г-н Розанов и Петр Большаков ходили с тремя солдатами к отцу Павла Львова, которого отец с ними и высек розгами весьма больно за то, что он, не быв 4 дня в архиве, промотал с себя сертук и жилетку...”; “1788 г. 29 августа регистратор Тархов был пьян и подрался с вахмистром Страховым”. Этот регистратор Тархов— тот самый “худощавый, безобразный человек с отвислою, распухшею нижнею губою в нарывах”, вид которого поразил Вигеля в первый день его архивной службы. Тархов наделял работой юнкеров и переводчиков архива. В юнкера и переводчики с конца XVIII века стали поступать “благородные юноши” — отпрыски знатного московского дворянства (о них речь в следующей главе). По уровню образования они, конечно, превосходили старых “приказных”, однако в большинстве крайне мало интересовались и службой, и наукой.
Рутинная жизнь архива была прервана дуновением “грозы двенадцатого года”. Многие из “благородных юношей” пошли служить в армию и в ополчение “московских внутренних сил”. Некоторые покинули Москву. По мере продвижения французской армии к Москве начались приготовления к эвакуации архива. Благодаря связям Бантыш-Каменского удалось получить у генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина 120 подвод.
На них в 105 сундуках и коробах уложили древнейшие российские грамоты, подлинные трактаты с иностранными дворами, грамоты иностранных государей, дипломатическую переписку, “государственные книги и лучшие вещи”, манускрипты из библиотеки, а также все описи и реестры. Вместе с бумагами большинство служащих во главе с управляющим выехало 23 августа на Владимир, а оттуда— в Нижний Новгород, где документы разместили в духовной семинарии. Преобладающая часть архива осталась, конечно, на месте, так же, как и вся библиотека. При них состояли 18 чиновников и сторожей, 34 члена их семей. Начальствовал над ними секретарь архива Н. И. Ждановский.
В московском пожаре здание архива уцелело, хотя стоявший во дворе флигель, где жили чиновники, сгорел. Но 5 сентября французы, “приехав в архив верхами... имея в руках ломы и топоры, начали разбивать замки у трактатной палаты и у нижних архивских апартаментов, а разломав оные, взошед начали грабить положенное там на сохранение собственное их чиновников имение... дела и бумаги все выкинули на пол и топтали ногами”. По донесению Ждановского, “кроме беспрестанных ежедневных от неприятеля обысков, угрожения смертию, ограбления донага, на-шед французы у него, Ждановского, в кармане хранившуюся казенную печать и требуя денег, избили его шпажною полосою до крови”. Знакомый нам Тархов, дослужившийся уже до должности “комиссара”, был “взят в плен” французами. Его и других заложников “держали в крепком карауле три дни, давая по одному куску хлеба”.
После отступления неприятеля из Москвы архив представлял достаточно плачевную картину. В большом корпусе дома “замки и задвижки сбиты и изломаны, также и крышка в одном месте посреди сего корпуса, будучи французами взломана, ветром снесена, а от подорвания неприятелем с 10 на 11 число октября в Кремле подкопа вышибло духом несколько окончин и перебило много стекол, равномерно и в шкафах внизу перебито французами много стекол. Описанные дела, столбцы, книги, ландкарты и прочие разбросаны, изорваны, потоптаны, частию сожжены и загажены... Недостает также двух портретов графа Головина и графа Головкина. Иконы архивские окладные все ободраны...” Приводя в порядок архивные бумаги, недосчитались нескольких десятков дел и 300 библиотечных книг.
Повреждения достаточно быстро устранили. 25 января 1813 года возвратились служащие архива и эвакуированная часть бумаг. Дом Бантыш-Каменского погиб в пожаре, поэтому он поселился в построенном в 1808 году к северу от архива в Хохловском переулке флигеле. Постепенно возобновлялась нормальная жизнь и с нею — научная работа архива.
Еще до “московского разорения”, в 1811 году по инициативе Бантыш-Каменского вновь вернулись к старой идее— систематически издавать архивные документы. Реализации этой идеи способствовал глава российского дипломатического ведомства государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцев (1754—1826), который предоставил для издания денежные средства. При архиве была создана Комиссия печатания государственных грамот и договоров под начальством Бантыш-Каменского. Известный меценат и любитель отечественных древностей, всесторонне образованный по тем временам человек, Н. П. Румянцев сумел сплотить вокруг себя целое общество исследователей русской старины — знаменитый в анналах нашей науки Румянцевский кружок. Создатель не менее знаменитого Румянцевского музея (перевезенный затем
в Москву, музей стал ядром публичной Румянцевской, теперь— Российской государственной библиотеки), граф жил, как и требовала его должность, в Петербурге. Но о его внимании к Московскому коллежскому архиву свидетельствуют неоднократные посещения архива в разные годы, отмеченные в книге посетителей. В Румянцевский кружок входили и ученые, работавшие в архиве. Румянцев изменил старый план издания дипломатических документов. В первый том решено было включить “грамоты и постановления с 1265 года, до внутренних в России происшествий относящиеся”. Работа над томом, прерванная событиями Отечественной войны, завершилась в 1813 году. Часть первая “Собрания государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел” представляла книгу большого формата (ин-фолио) и солидного объема. Титульный лист ее украшал герб графа Румянцева. Том содержал духовные, договорные, уставные, межевые и другие грамоты за период с 1265 по 1613 год.
Выпуск второго тома издания затянулся: после смерти Бантыш-Каменского нужен был новый редактор всего издания. Им стал преемник старого ученого на посту управляющего архивом А. Ф. Малиновский. Алексей Федорович Малиновский (1762—1840) был братом первого директора Царскосельского лицея, знакомым родителей А. С. Пушкина, знавшим будущего великого поэта еще с детских его лет. Малиновский прославился как один из издателей “Слова о полку Игореве”. Пушкин позже назвал его в черновике статьи о “Слове...” среди “истинных знатоков, своим авторитетом подтвердивших подлинность памятника”. Он изучал историю русской дипломатии, прошлое соседних с Россией стран (Польши и др.), много сделал для исследования истории Москвы. В “портфелях Малиновского”, хранящихся в РГАДА, находился незавершенный многотомный историко-краеведческий труд о древней столице. Ныне “Обозрение Москвы” А. Ф. Малиновского издано “Московским рабочим” (1992). В обширном очерке С. Р. Долговой, помещенном в этой книге, содержится ценный материал как о самом археографе, так и о Московском архиве.
Малиновский стал председателем московского Общества истории и древностей российских, почетным членом Московского университета. Правда, заняв пост управляющего архивом, он выказал крайне ревнивое отношение к документам. Как заметил известный историк М. П. Погодин, “Алексей Федорович думал, будто драгоценности архивские потеряют свою цену, если сделаются слишком известными, и потому неохотно допускал пользоваться ими... Вот что подавало повод к некоторому роптанию изыскателей”.
В возглавляемую Малиновским Комиссию печатания государственных грамот и договоров пришли молодые научные силы. По инициативе Румянцева на службу сюда поступили участники Румянцевского кружка, крупные, несмотря на молодость, знатоки русских древностей — Константин Федорович Калайдович (1792—1832) и Павел Михайлович Строев (1796— 1876). Таким образом, при архиве возник небольшой кружок ученых, специально занимавшихся изучением источников по внутренней истории России. Это сказалось на дальнейших планах издания. Три последующих тома “Собрания государственных грамот и договоров” включили вновь обнаруженные в архиве ценнейшие документы по истории страны в XIII—XVII веках. Эти тома были опубликованы в 1819—1828 годах. Монументальное “Собрание...”, высоко оцененное современниками, обогатило отечественную науку огромным источниковым материалом и не потеряло своего значения до XX века.
Строев и Калайдович работали в архиве и над другими научными изданиями. Они первыми осуществили археографическую экспедицию по окрестностям Москвы, нашли в подмосковных монастырях неизвестные памятники славянской письменности. Их трудами закладывались основы специальных исторических дисциплин — археографии, палеографии, библиографии. Эти дисциплины ставят историческое изучение на прочное основание, придают ему научную точность. В первой четверти XIX века значение Московского архива Коллегии иностранных дел как научного центра возросло. Архив занял прочное место в истории отечественной науки. Ученые того времени не могли не оценить важной роли архива в историографии и в истории Москвы. Н. М. Карамзин писал в своей “Записке о московских достопамятностях” (1817 г.): “Говоря о Москве, забудет ли историограф то место, где собраны все наши государственные хартии пяти веков, от XIII до XVIII? Архив Коллегии иностранных дел есть один из богатейших в Европе. Его начальники, от незабвенного Миллера до А. Ф. Малиновского, с величайшею ревностию, с неописанным трудом привели все бумаги в наилучший порядок, которому удивлялся император Иосиф, сказав: “Я прислал бы сюда наших венских архивистов”. Там любопытные читают древнейшие грамоты новгородские и московские, Хартию Максимилианову, в которой уже отец Иоанна Грозного назван императором, письма славной английской королевы Елизаветы и проч. Там же можно видеть и портреты наших первых царей”.
В начале 1820-х годов здание архива подверглось реконструкции. Естественный износ за полстолетия нужно было устранить ремонтом. Кроме того, сооб-
ражения престижа диктовали архивскому начальству проект перестройки, чтобы было, как должно быть в казенном присутственном месте. В начале XIX столетия “полагался” стиль классический. Сводчатые покои старого дома этому стилю простора не давали. Однако что возможно было — сделали. В анфиладе комнат, выходящих во двор, по сторонам дверей поставили колонны из искусственного мрамора. Под мрамор же окрасили подоконники, камины. На карнизе над входом в последнюю комнату анфилады вырезали золоченую надпись: “Комиссия печатания государственных грамот и договоров”. Против двери в этой комнате был сооружен камин (существующий до сих пор), на котором стоял бюст графа Румянцева. В этих комнатах помещались за большими столами и сотрудники, и посетители архива. Отдельные столы были только у управляющего, его заместителя, главного смотрителя комиссии. Не слишком гармонировали с элементами классического убранства многочисленные иконы, которые висели в каждой комнате наряду с портретами царей и императоров, бояр и канцлеров. Но этот диссонанс в русском вкусе никого не шокировал. В анфиладе комнат второго этажа, выходящих в переулок, размещалась библиотека. Внизу— архивные бумаги, которым становилось все теснее. Из Петербурга перевозили уже документы царствования Екатерины II. Трактатные палаты в малом крыле остались без особых изменений.
Сильнее сказалась реконструкция на внешнем облике здания. Снесли красное крыльцо в углу дома. В трактатных палатах рядом с бывшим крыльцом сделали вход, отмеченный классическим ажурным навесом (он виден еще на фотографиях начала XX века). В юго-восточном незастроенном углу основного объема появилась одноэтажная полукруглая пристройка, наивно, если не сказать нелепо, воспроизводящая излюбленное классицизмом скругление фасадов угловых зданий. Почему-то второго этажа это новшество не коснулось. Наружные стены дома оштукатурили и покрасили в “дикий” (то есть серый, цвет дикого камня) цвет, а цоколь — в “темно-дикий”. Ставни окон и двери покрашены были в черный цвет. Сломали балюстраду на крыше. Сняли глобус, стоявший над входом в главный корпус; временно он нашел приют в архивохранилище, а затем вовсе был сдан в металлолом. Видимо, тогда же погибли и наличники окон. В целом здание приобрело вид более заурядный, “серый”. Зато въезд во двор с Колпачного переулка украсился ампирными воротами с позолоченными буквами на вывесках. От ворот каменный мост через Рачку вел во двор архива. Справа от въезда по южной границе владения был сооружен еще один каменный флигель (в перестроенном виде сохранившийся) — для жительства солдат, охранявших архив.
В послепожарные годы изменился не только внешний вид бывших палат дьяка Украинцева и многих соседних с ним зданий, но и облик всего района в целом. Он стал гораздо более открытым и оживленным. Напротив архива в доме 10 по Хохловскому переулку размещался Константиновский межевой институт (позже он был переведен в дом Демидова в Гороховском переулке, 4). Рядом шумел Хитров рынок, устроенный на месте выгоревших усадеб по инициативе владельца одного из здешних дворов Н. 3. Хитрово. В Старосадском переулке открылась лютеранская церковь (дом 7), в Малом Трехсвятительском — реформатская (дом 3). Но немало оставалось и крупных дворянских усадеб.
В 1832 году прекратила, наконец, свое затянувшееся (параллельно с министерством) существование Коллегия иностранных дел — она занималась проблемами самого ведомства, в частности, управляла архивами. С этого времени архив получил название— Московский главный архив Министерства иностранных дел (в научной литературе утвердилось сокращенное наименование— МГАМИД). Именно в этот Московский главный архив не раз командировался “для занятий по делам службы” титулярный советник Александр Пушкин, служивший по Министерству иностранных дел. Пушкин получал из архива документы, относящиеся к истории Пугачевского восстания и Петровской эпохи. Известно, как дорожил великий поэт возможностью “рыться в архивах”, предоставляемой ему службой. Из-за этого он не решался оставить место в министерстве и сосредоточиться на литературных занятиях. Работая над “Историей Петра”, Пушкин и сам несколько раз бывал в архиве. Последние его посещения — в мае 1836 года, за несколько месяцев до роковой дуэли. Среди исследователей, занимавшихся в архиве в первой трети XIX века,— Н. М. Карамзин, декабристы Н. А. Бестужев (носивший официальное звание “историографа русского флота”) и А. О. Кор-нилович, писатель и историк М. П. Погодин, историк русской медицины В. М. Рихтер.
В эти годы двор архива посещают не только кареты любопытствующих увидеть древние рукописи и акты, но и гостей самого А. Ф. Малиновского.
После свадьбы дочери Екатерины (подруги юности Н. Н. Гончаровой, в замужестве — княгини Долгоруковой, ухаживавшей за смертельно раненным Пушкиным), в 1833 году Малиновский перебрался из дома на Мясницкой улице в тот флигель рядом с архивским домом, где доживал свой век Н. Н. Бантыш-Камен-ский. В этом флигеле у него не раз обедал Пушкин в последний свой приезд в Москву в 1836 году. Флигель этот до сих пор стоит, соединенный теперь с основным зданием, но все интерьеры его совершенно переделаны. После некоторого перерыва он стал квартирой и следующего директора архива — князя М. А. Оболенского. Князь жил прежде в собственном доме на Арбате, но после того, как в этом доме покончил с собой его двадцатидвухлетний сын, не смог там оставаться. (Арбатский дом долгие годы пустовал, в нем тайно от полиции поселились воры и бродяги. Об арбатском особняке пошла дурная слава, он вошел в легенды как “особняк с привидениями”.)
Князь Михаил Андреевич Оболенский (1805—1873) был назначен директором архива после смерти А. Ф. Малиновского в 1840 году. На время его директорства приходится новое оживление научной работы в архиве. При содействии своих ученых сотрудников Оболенский издал многие письменные источники по истории России, главным образом, XVI—XVII веков — “Иностранные сочинения и акты, относящиеся до России”, “Книгу об избрании на царство Михаила Федоровича”, “Письма русских государей”. Вышли 12 выпусков “Сборника князя Оболенского”, в которых были опубликованы исторические акты, частью из хранившихся в архиве, а частью — из собственного собрания князя. Оболенский внес вклад в издание и изучение русских летописей. Он был избран членом-корреспондентом Академии наук. Под началом князя Оболенского в архиве работало немало видных ученых. Некоторых из них привлек на службу в МГАМИД сам директор. Например, еще в 1840 году, занимаясь в библиотеке Троице-Сергиевой лавры, он случайно нашел заметки какого-то посетителя, поразившие его глубиной содержания и проявленной в них эрудицией. Оболенский поинтересовался у библиотекаря отца Илария, кто автор этих заметок, оставил свой адрес и велел к нему обратиться. Автором этим оказался недавний выпускник Московской духовной академии В. М. Ун-дольский. В том же году он начал работать в архиве.
Вукол Михайлович Ундольский (1816—1864)— известный археограф и библиограф, собиратель и исследователь памятников древнерусской письменности и старопечатных книг. Еще в годы учебы в Духовной академии он внимательно пересмотрел рукописи академической и лаврской библиотек, извлекая из них материал для исследований в области древнерусской истории и культуры. Им был опубликован капитальный труд “Исследования о церковнославянских хронографах” — об отношении хронографов и русского летописания. Он подготовил описания рукописей различных собраний и хранилищ Москвы, указатель славянорусских книг церковной печати с XV по XIX век. Несмотря на скудость средств, Ундольский собрал одну из самых знаменитых коллекций древнерусских рукописей, начало которой было положено еще до прихода на службу в архив. С этим собирательством, как передают современники, связан и конец его архивной службы. У идольский нередко поддразнивал князя Оболенского, тоже заядлого коллекционера, но далеко не так свободно разбиравшегося в древностях. Принесет князь в архив новую покупку и похвастает, что за такую замечательную рукопись заплатил всего, положим, 200 рублей. Посмотрит ее Ундольский и хладнокровно скажет: “Более 15 рублей я бы не дал”. Это выводило князя из себя. Подобные сцены, часто повторявшиеся, и привели к взаимной неприязни. В 1848 году Ундольский перешел на службу в Московский архив Министерства юстиции, одновременно исполняя должность библиотекаря Московского общества истории и древностей российских.
Каждому знакомо имя Александра Николаевича Афанасьева (1826—1871), издателя сказок и легенд русского народа. Знаменитый историк, литературовед и этнограф-фольклорист служил в МГАМИД после окончания Московского университета, в 1849—1862 годах. .Он занимал здесь должности начальника отделения и правителя дел Комиссии печатания государственных грамот и договоров. Годы службы в архиве были самым благополучным временем в жизни Афанасьева. Помимо сборников сказок и легенд ученый опубликовал десятки статей по истории, этнографии, библиографии в журналах “Современник”, “Отечественные записки” и др. В эти годы он стал знатоком источников по истории России. В архиве он делал многочисленные выписки из документов, в том числе считавшихся секретными. Он списывал материалы, касающиеся убийства Петра III, ареста Сперанского, преследования раскольников и подобных “неприкосновенных” тем. Вместе с сослуживцем по архиву М. П. Полуденским Афанасьев издавал первый русский библиофильский журнал “Библиографические записки”. Заинтересовавшись историей русской общественной мысли XVIII века, он переиздал три старинных журнала— “Поденщину”, “Пустомелю” и новиков-ский “Кошелек”, вводил в научный оборот “щекотливые в цензурном отношении” материалы о русских вольнодумцах этого столетия — Радищеве, Новикове, Фонвизине, Щербатове. Но в 1862 году архивная служба Афанасьева оборвалась: он был привлечен к следствию по делу “о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами”. Ученый действительно был одним из корреспондентов А. И. Герцена, посетил его в Лондоне в 1860 году и передал ему несколько важных документов. Однако следователям это осталось неизвестным, Афанасьева обвиняли в том, что он встречался с тайно приехавшим из Лондона в Россию В. И. Кельсиевым. В бумагах Афанасьева при обыске нашли “копию с секретного доклада о раскольниках”. Председатель следственной комиссии “инквизитор Голицын”, как называл его Герцен, писал канцлеру Горчакову об Афанасьеве: “Чиновник этот по месту своего служения может содействовать неблагонамеренным людям к приобретению из архива таких документов, которые без разрешения правительства открыты быть не могут”. По “благоусмотрению” Александра II Афанасьев был уволен со службы.
Одновременно с Афанасьевым пришел в архив Михаил Петрович Полуденский (1829—1868), известный библиограф, историк русской культуры. Его научные интересы сосредоточивались преимущественно на изучении литературы, общественной мысли, народных движений XVIII века. Служба в архиве давала ему возможность ознакомиться со многими неизвестными, а порой и секретными документами. В его огромной библиотеке, в которую входило и изрядное число рукописей, были собраны материалы, отражавшие духовную и общественную жизнь России за несколько столетий. Современники вспоминают о Полуденском как о типе погруженного в науку строгого ученого. Близкий его друг, младший сын известного писателя С. М. Загоскин, писал: “Высокого роста, чрезвычайно худой, некрасивый, с рыжеватыми волосами, он походил более на англичанина, чем на русского, но под этою как будто холодною наружностью у него было теплое русское сердце, преисполненное любви к родине и к своему ближнему... Полуденский не любил общества, был серьезен и не только многосторонне образован, но и учен...” Многочисленные статьи в русских журналах, в издававшемся в Париже “Бюллетене букиниста”, образцово исполненные указатели к “Вестнику Европы” и “Московскому вестнику” сделали имя По-луденского знаменитым в кругу библиофилов. Известный остроумец, друг Пушкина С. А. Соболевский, сам увлекавшийся библиографией, посвятил младшему собрату эпиграмму:
|
Когда я был аркадским
принцем, Но что в статейку ни поставь
я, |
Несколько лет служил в архиве крупный историк и юрист, будущий организатор и теоретик архивного дела в России Николай Васильевич Калачов (1819— 1885). Усвоив представление об архиве как в первую очередь научном учреждении, Калачов впоследствии, когда возглавил Московский архив Министерства юстиции, многое сделал для его превращения в такой же научный центр, каким был МГАМИД. Его энергии Москва обязана построением в ней первого здания, предназначенного специально для архивохранилища,— это дом, вокруг которого теперь вырос целый архивный городок на Большой Пироговской. (См. о нем: Автократова М. И., Долгова С. Р. Большая Пироговская, 17. М., 1988). По инициативе Калачова возникло первое учебное заведение в нашей стране для подготовки архивистов — Петербургский археологический институт (1877 г.). В 1907 году такой же институт открылся в Москве.
В 40—50-х годах XIX века сотрудниками архива были и такие историки и литературоведы, как издатель журнала “Русский архив” П. И. Бартенев, фольклорист и знаток славянских языков П. А. Бессонов, хранитель отделения рукописей Румянцевского музея археограф А. Е. Викторов, историк русского феодализма А. С. Клеванов.
Князь Оболенский не ограничивался изданиями документов. Он затеял также написание летописи архива. Черновая рукопись этой летописи сохранилась в РГАДА. Составлением ее ведал, как видно из документов, правитель дел Комиссии печатания государственных грамот С. С. Иванов, по характеристике С. М. Загоскина, “милый, прекрасно воспитанный молодой человек”, который “не принадлежал к цвету московской молодежи, но часто посещал высшее общество”. За основу взяли “дневные записки” о проделанной архивистами работе и различных служебных происшествиях, веденные в конце XVIII века. В дополнение к ним стали записывать и новые события, состоявшие по преимуществу в посещениях архива важными особами, коронованными и некоронованными. Это своеобразный памятник, записи в котором доведены до 1850 года.
Уже к 1820-м годам архивное начальство начало ощущать некоторое неудобство пребывания архива в старом здании в Хохловском переулке. Реконструкция здания не меняла дела коренным образом. Особенно сложно стало принимать на должном уровне посетителей, среди которых попадались и высочайшие персоны. Князь Оболенский нашел выход из положения. По его инициативе в незадолго перед тем открытой в Кремле Оружейной палате было в 1853 году организовано Государственное древлехранилище хартий и рукописей. Помещалось оно в одном из залов Теремного дворца. Туда перенесли из архива более 800 древнейших и наиболее “представительных” документов. По воспоминаниям С. М. Загоскина, “зал этот, получивший громкое название “государственного древлехранилища”, был довольно большого размера и уставлен временными неуклюжими шкафами для хранения в них... актов, из которых особенный интерес представляет акт об избрании на царство Михаила Федоровича Романова”. Для дежурства в зале и демонстрации актов посетителям были назначены М. П. Полуден-ский и С. М. Загоскин, чему особенно радовался этот последний, так как получил “возможность два утра в неделю не скучать в архиве, а приятно проводить время в компании моего друга, развлекаясь постоянным хождением публики, а за отсутствием ее чтением газет и журналов, которые, однако, тщательно прятались при появлении в дверях князя Оболенского, считавшего долгом контролировать наше присутствие в древлехранилище”.
Идея М. А. Оболенского была, бесспорно, весьма ценной: архивный музей очень важен для популяризации исторического знания. К сожалению, подобного музея нет в Москве и по сию пору, древние документы экспонируются на редких выставках и крайне незначительно представлены в Историческом музее. Но в осуществлении идеи было много неудачного. Документы древлехранилища были изъяты из цельных архивных комплексов, сократился доступ к ним исследователей. А со временем для их хранения были изготовлены бронзовые позолоченные “ковчеги”, нахождение в которых древних подлинников было нонсенсом с точки зрения архивоведения— резко ухудшалась сохранность документов. Древлехранилище было возвращено в архив в 1882 году.
Еще в 30-х годах преобразился двор архива как важного “присутственного места”. Перед входом в здание был построен деревянный помост, огороженный полосатыми перекладинами; в полосатой будке стоял караульный инвалид (нестроевой солдат), а смена караула происходила с барабанным боем. После “либерального” правления Малиновского князь Оболенский принялся ретиво искоренять “коллегиальные формы” управления, всемерно укрепляя свой директорский авторитет. Загоскин пишет, как он был “удивлен и озадачен торжественным, важным и грозным видом” Оболенского в архиве. “При въезде его кареты в ворота архивного дома, стоявшего на дворе, помощник экзекутора Андрей Иванович Верре, всегда карауливший у окна приезд своего начальника, криками и жестами возвещал о сем событии. Все чиновники совершенно притихали, смиренно сидели на своих местах и таинственно шепотом передавали друг другу слова: “Князь! Князь!” При входе князя в 1-е отделение сторожа отворяли обе половинки дверей; впереди шел курьер или сторож с портфелем, а за его сиятельством один или два сторожа тоже с портфелями или папками. В этот торжественный момент чиновники, точно по команде, вскакивали с своих мест, вытягивались в струнку и отвешивали низкие поклоны, а начальник, важно входя и семеня ножками, слегка и гордо кланялся направо и налево, строго оглядывая всех с головы до ног, как бы отыскивая какого-либо провинившегося чиновника, чтобы тут же накрыть и мгновенно распечь его. Засим он входил в свой кабинет, к дверям которого немедленно ставился часовой в виде ветхого сторожа — инвалида. Князь никому не подавал руки, даже и начальникам отделений. Не имея до того времени ни малейшего понятия о степени важности каждого начальника в своем управлении, я никак не мог понять, для чего неважный сановник, простой управляющий архивом и сам по себе человек не злой, считает нужным изображать из себя перед своими подчиненными какого-то недосягаемого, свирепого юпитера, облеченного в вицмундир министерства иностранных дел”.
Преемником князя Оболенского стал барон Федор Андреевич Бюлер, управлявший архивом в 1873—1896 годах. Человек, не чуждый науке (он сделал немало и для изучения истории архива), Бюлер тем не менее считал, что главными достоинствами подчиненных ему служащих должны быть знатность происхождения, безукоризненность манер и хорошее знание французского языка. Посетителей МГАМИД того времени нередко отпугивала атмосфера чопорного чинопочитания, отличавшая это привилегированное архивное учреждение от других московских архивов.
С годами возрастала теснота в старом здании от скопившихся бумаг и книг огромной библиотеки. Архивисты жаловались на трудности работы в неотапливаемом нижнем этаже. По инициативе заведовавшего хозяйственным департаментом министерства А. Ф. Гамбургера архиву было передано здание бывшего дворца Нарышкиных, в котором помещалось Горное правление, в самом центре города, на углу Воздвиженки и Моховой улицы,— по отзывам современников, один из красивейших домов в Москве. Произошло это в 1868 году. Несколько лет длился ремонт здания, а в 1874 году МГАМИД переехал в новое помещение. На этом месте он, однако, пробыл меньше полувека. В первые советские годы в связи с реорганизацией архивного дела МГАМИД был ликвидирован. Его документы объединили с материалами Московского архива Министерства юстиции и других хранилищ в первом московском здании, специально построенном для архива,— на Большой Пироговской, 17. Теперь там находится крупнейшее хранилище наших старинных документов — Российский государственный архив древних актов (РГАДА). А на месте старого дома Нарышкиных возвышаются современные корпуса Российской государственной библиотеки.