Предания старины

Дом по улице Покровка, 22, необычен для нашей столицы, и, наверное, поэтому многие хорошо его знают. Одни по старинке называют его домом-комодом— так нарекли его когда-то за вычурность завитков и изогнутые линии фасадов, считая, что дом напоминает бабушкин комод. Другим он знаком по именам владельцев: Апраксиных и Трубецких. Третьи его помнят как дом мужской гимназии. Четвертые поймут, о чем идет речь, если произнести: лазоревый дом в стиле барокко. Они могут еще уточнить и добавить имя архитектора Растрелли. И все будут правы: запомнившиеся признаки относятся к едва ли не единственному уцелевшему в Москве жилому дому в стиле барокко. Действительно, и дом-комод, и лазоревый, и гимназия, и Апраксиных — Трубецких, и барокко — все это здание под номером 22. А вот имя зодчего вызывает сомнение, да и время постройки точно не установлено. Но вряд ли хлопотливые москвичи озадачиваются отсутствием этих данных. Они, потерявшие столько драгоценных памятников старины, счастливы одним лишь созерцанием великолепного дворца. Каждый прохожий превращается рядом с ним в зрителя — зрителя барочного театра архитектуры, воспевающего в камне дух времени “веселой Елисавет”. Даже в самом неискушенном зрителе он рождает ощущение праздничности, полноты жизни. Этот дом невольно вспоминаешь, лишь только речь заходит о старой Покровке.

С 1940 года до недавнего времени улица носила имя известного революционера-демократа, писателя Н. Г. Чернышевского, который, между прочим, в этой части Москвы никогда не жил. Стародавнее название улицы происходит от Покровского великокняжеского монастыря, что был поставлен в XV веке как сторож этой дороги в самом ее начале. Позднее первую половину улицы нарекли Маросейкой, а собственно Покровка шла от Армянского переулка до Земляного города.

В XV—XVI веках район Покровки был еще малолюдным. Эти места считались сельскими, в отличие от западной части Москвы. Причем от ворот Белого города Покровка и улицей-то тогда не называлась — здесь, вся в лесах, шла загородная дорога Хомутовка. Но постепенно она обживалась и к исходу XVI века была плотно заселена слобожанами.

Значение улицы существенно изменилось в XVII столетии, когда по Покровке пролегла царская дорога, соединявшая Кремль с дворцовыми селами: Покров-ским-Рубцовом на Яузе, Преображенским, Измайловом. И хотя застройка еще долго сохраняла скромный характер, здесь начинают появляться усадьбы знатных людей. “Переписная книга г. Москвы” 1638 года отмечает даже “за Белым каменным городом, за Покровскими вороты... дворы дворянские и всяких чинов людей”. В это время особенно занялись благоустройством дальнего отрезка улицы, дабы движение царского поезда не встречало никаких препятствий. Указом Михаила Федоровича в 1633 году было велено замостить эту часть Покровки бревнами, хотя в пределах Белого города она имела деревянные настилы уже в XVI веке. Деньги на устройство новых мостовых взимали с дворов и лавок, расположенных на этой улице.

Петр I предпочитал ездить в Преображенское и милую его сердцу Немецкую слободу иной дорогой — по Мясницкой. Но и Покровка не была забыта и вплоть до середины XVIII века дублировала этот царский путь. Застройка улицы оставалась очень неоднородной, богатые палаты по-прежнему соседствовали здесь с деревянными домишками и большим количеством торговых зданий. Необычно, что многие из этих лавок и харчевен были каменными.

Лишь во второй половине XVIII века Покровка получила более парадный облик, и на ней охотно стали селиться дворяне. Именно их нарядные дома ставились теперь по красной линии улицы в соответствии с новыми градостроительными требованиями. Одним из первых был как раз дом-комод, сильно выступающий вперед своим нарочитым фасадом. Его дворцовый облик еще больше заиграл в начале XIX века на фоне небольших, однотипных, подчеркнуто скромных зданий, появившихся после пожара 1812 года.

Покровка раньше многих других московских улиц получила каменную мостовую. Впрочем, удобства это не прибавило. Воспоминания известной мемуаристки Е. П. Яньковой переносят нас в допожарные времена, когда она сама была еще молодой:

“...Мостовые были предурные, в особенности на Покровке — раствор грязи с камнями. Поехали мы, вот пытка-то! карету со стороны на сторону так и качает, а снизу подтряхивает: я и так сяду, и этак, думаю, лучше будет, просто возможности нет сидеть; как ни сажусь— все дурно. А бабушка сидит стрелкой и не прислонится даже.

— Что ты, Елизавета, все вертишься? или тебе неловко? А карета моя, кажется, преспокойная, видишь, как качает — точно люлька.

Думаю себе: хороша люлька, всю душу вытрясло”.

Е. П. Янькова вспоминает и о воротах Белого города, которые она еще застала: “В те времена, когда в Москве было несколько стен городских, понятно, что нужны были и ворота; потом стены обвалились, их сломали, а ворота оставили, и было очень странно видеть, что ни с того ни с сего вдруг смотришь, стоят на улице или на площади ворота; многие стали ветшать, их и велено было снести; это было в 1780-х годах. Теперь осталось на памяти одно только название”.

Удивительно, что и спустя двести лет эти названия живут. Цепкая народная память сохранила их через века, революции, войну и мир. Имена площадей— Покровские, Яузские, Никитские, Петровские ворота — ласкают слух своим благозвучием и ароматом стародавних времен. Как радостно было, едучи на троллейбусе по улице Чернышевского, услышать:

“Следующая остановка — Покровские ворота”. И так было все пятьдесят лет, что улица носила имя известного всем со школьных лет революционера-демократа. Это ли не чудо?

В огромном мире московских названий Покровские ворота— одно из самых родных и поэтичных. Это своеобразный топонимический символ нашего города, как Зимняя канавка в Петербурге, Ланжерон в Одессе, Подол в Киеве...

Всякое городское название является памятником своего времени, своей эпохи. Покровские ворота тому лучший пример. Для защиты посада от набегов неприятеля царь Федор Иванович в 1586 году “повеле на Москве делати град Каменный”. К 1593 году строительство новой крепостной стены было завершено под руководством крупнейшего зодчего той поры Федора Савельевича Коня. Причем стена Белого города была не только мощной и надежной, но и представляла собой замечательное архитектурное сооружение, поражавшее и самих русских, и иностранных гостей “красотой изумительной”. Белый город достигал в длину 10 километров и имел 27 башен с затейливыми шатровыми покрытиями, из которых 10 были проездными. Они стояли в местах пересечения крепости с радиальными улицами.

Считавшийся в свое время одной из самых сильных крепостей в Европе, Белый город в середине XVIII века потерял свое фортификационное значение. Стена и башни постепенно ветшали и разваливались, камни и кирпичи потихоньку растаскивались местными жителями. Городским властям такая “благотворительность” пришлась не по нраву, и они по-хозяйски решили использовать эти материалы на постройку казенных зданий: Воспитательного дома, дома генерал-губернатора. Некоторые башни приспособили под жилье и лавки. Наконец, в 1770—1780-х годах крепостные строения “за излишностию, ветхостию и неудобностию” разобрали и позже на их месте завели бульвары. Устройство Бульварного кольца современики посчитали “щастливой выдумкой”.

В XVII — начале XVIII века ворота Белого города были средоточием московской жизни. По улицам, на которых они стояли, шло активное движение. Вокруг ворот процветала торговля. На ночь они запирались и охранялись не столько от врагов, сколько от недобрых людей. Когда крепость разобрали, возле бывших ворот было по-прежнему оживленно, а сами эти места продолжали называться воротами, порой — площадями ворот. Чисто московское заблуждение! Многие площади Москвы являются площадями лишь по названию. Иногда они не имеют даже широкого, открытого пространства, а если имеют, то на нем часто отсутствует архитектурный ансамбль или хоть одно сооружение, подчиняющее себе окружающую застройку. И в градостроительном отношении они совершенно недейственны. Далеко им до великолепных площадей Петербурга.

Покровские ворота не просто одно из названий Бульварного кольца. Это целый московский край, своеобразный, неповторимый. О некоторых заповедных местах нашего города традиционно говорят: уголок старой Москвы. О Покровских же воротах так сказать нельзя, ибо здесь вовсе не тихий уголок, а само движение, круговерть. И как ни удивительно, они стали особенно шумными после сноса укреплений Белого города, в отличие, допустим, от Никитских ворот, расположенных в чинном аристократическом районе. Покровка ведь издавна была торговой улицей, и это прежде всего формировало ее облик. Вот что писал о ней современник в 1838 году:

“Первый предмет, поражающий вас на этой улице, есть необыкновенное множество каретных и дрожечных лавок. Наблюдая далее за Покровкой, вы удивляетесь множеству пекарней, хлебных выставок и овощных лавок. Проезжая мимо, вы беспрестанно слышите, как бородатый мужик, хлопая по калачу, как паяц по тамбурину, кричит вам: “Ситны, ситны, калачи горячи!” Кроме того, перед вами мелькают замысловатые вывески, на которых написан чайный ящик и сахарная голова с надписью: “Овощная торговля иностранных и русских товаров”. А потом вы видите вдруг пять или шесть белых кружков на синей вывеске, а наверху надпись бог знает какими буквами: “Колашня”.

Портного ли вам нужно? Есть портной, и даже не один. Модистку ли вы хотите иметь? Вот вам несколько вывесок с чем-то очень похожим на шляпку. Нужна ли вам кондитерская? Добро пожаловать! Спрашиваете ли вы типографию? Извольте! Наконец, вот вам декатиссер, который выводит всех возможных родов пятна, даже пятна на лице”.

Еще в середине XVIII века вокруг Покровских ворот расположились несколько крупных дворянских усадеб с каменными палатами. Но житье здесь было беспокойным, и селиться на Покровке предпочитало в основном купечество, в чьих домах хозяйские комнаты соседствовали с лавками и харчевнями. В начале 1770-х годов купчиха Андронова построила у Покровских ворот первый каменный постоялый двор — с кузницей, навесами для экипажей (ныне это северная часть дома № 16 по Покровке). Есть основания предполагать, что основу здания составляет древняя каменная караульная “палатка”, примыкавшая когда-то к башне ворот.

Словно вдохновленный примером московской купчихи, Павел I в 1797 году издал указ, согласно которому при воротах Белого города ведено было устроить гостиницы: каменные, в два этажа, одинаковой величины и “фасады”. Они были возведены по обе стороны улиц у Покровских, Сретенских и Никитских ворот и у Пречистенских по одну сторону. Сохранились только здания у Покровских ворот (Покровка, 16—18, 17). Предполагалось, что все гостиницы будут построены по проекту архитектора В. П. Стасова, но облик двух существующих сооружений, даже с учетом позднейших переделок, не позволяет подтвердить его авторство. .Поиски в архивах результатов пока не дали.

На рубеже XVIII—XIX веков у ворот стало еще оживленнее: в 1800 году зодчие О.Д.Жилярди и Ф. К. Соколов южнее усадьбы Андроновых возвели первое в Москве здание казарм — Покровские казармы (Покровский бульвар, 3). Против них раскинулся большой плац, оставленный даже при устройстве Бульварного кольца.

На фоне этого шумного окружения дворец Апраксиных — Трубецких казался диковинкой. Очутившийся в таком многолюдном, бойком месте, он восхищал и удивлял одновременно. Не увидеть и не запомнить его было просто невозможно.

Дом-комод— уникальное явление. Это не просто памятник архитектуры в стиле барокко. Это памятник самому московскому барокко середины XVIII века, увы, почти неизвестному, не дошедшему до наших дней. Это памятник владельцу дома, чьи художественные вкусы бросили вызов новому стилю — классицизму. Это памятник народной молве, поселившей в доме персонажей, которые здесь никогда не жили. Дом-загадка. Дом-легенда.

Строго говоря, речь идет не об отдельном доме, а о целой городской усадьбе. При ее создании был использован распространенный в эпоху барокко прием композиции дворцового здания с внутренним замкнутым двором, образованным боковыми флигелями и служебным корпусом в глубине участка. Пониженные объемы флигелей придают расположенному в линию улицы ансамблю необходимую парадность.

Еще Петр I пытался изменить средневековый облик русских городов, на улицы которых выходили лишь заборы да хозяйственные постройки. Согласно регламентации, дома рекомендовалось возводить по красной линии улицы. Однако новые градостроительные принципы стали прививаться лишь в середине XVIII века. Тогда-то и начал складываться привычный нам образ дома, обращенного “лицом” к городу. Можно себе представить зрелищность барочного города, если и сегодня отдельные памятники этого стиля производят огромное впечатление своей пышностью, ликующим мажорным строем.

Таков и дворец Апраксиных — Трубецких. Он сильно выступает за красную линию, и кажется, что ему тесно на старой московской улице, что ему нужна не узкая Покровка, а широкий проспект или большая площадь. На фоне скромной окружающей застройки его необычные формы и пластическая экспрессия деталей выглядят, пожалуй, даже несколько агрессивно. Удивительно, но барочная архитектура часто провоцирует рассказывать о ней как об одушевленном организме, и на язык просятся не профессиональные термины, а живые слова, вряд ли уместные по отношению к другим стилям. Так и хочется отметить: дом-комод страстно, самозабвенно утверждает категорию великолепного, присущую культуре барокко.

И тем труднее этому дому играть свою важную роль, что стоит, вернее, живет он вдали от грандиозных петербургских ансамблей. Причем ему присущи некоторые черты, не встречающиеся у барочных памятников северной столицы, а тяготеющие скорее к западноевропейским прообразам. Это относится к объемно-пространственному решению дома, однако снаружи он настолько “узнаваем”, что даже несведущий человек скажет, глядя на него: точно, барокко. Сотрутся из памяти детали, но навсегда сохранится изумление от сложных, насыщенных движением пышных архитектурных форм.

Фасад дома производит невероятное впечатление: он состоит из изогнутых линий, чередующихся ровных участков и выпуклых плоскостей, которые и плоскостями-то назвать нельзя, настолько скрыты они под изобильным декором, уникальным для Москвы. Криволинейное очертание фасада в средней части еще не столь ощутимо, но полукруглые угловые объемы выглядят очень “самостоятельно”. Не сразу даже замечаешь, что на этих ризалитах колонны и фронтоны размещены диагонально, благодаря чему усиливается пластическое богатство всего здания в целом.

Известный искусствовед М. В. Алпатов писал о памятниках эпохи барокко, что в них ничего не остается спокойным, все изгибается и выгибается, “и вместе с тем искаженное архитектурное тело приобретает такую активность, какой не имела косная стена или классический ордер”.

Прекрасная иллюстрация “одушевленности” барочной архитектуры — энергичная жизнь колонн на фасаде дома-комода. Их отличает характерная для этого стиля подчеркнуто декоративная интерпретация форм. Колонны нарядного коринфского ордера объединяют второй и третий этажи, указывая на расположение здесь основных помещений, парадных и жилых. Однако ордер трактован по-барочному живописно и служит средством пластического обогащения стены. Сложный ритм расстановки колонн, то одинарных, то сдвоенных, придает стене дома мощь и динамичность, заставляет ее пульсировать, усиливает эффекты света и тени.Все же колонны не являются чистой декорацией, ибо они выполняют и функции организации фасада: группируются вокруг главных композиционных узлов здания, усиливают плавный выступ средней части и полукруглые угловые объемы.

Дворец Апраксиных — Трубецких поражает великолепием декоративной обработки. Его фасады украшены богатейшей лепниной — наличники сложного рисунка, гирлянды, картуши на многочисленных фронтонах. Исследователь архитектуры русского барокко Б. Р. Виппер назвал такие фасады “торжественным парадом”. Сильным пластическим элементом является и венчающий карниз. Ему как будто трудно сдерживать взлет масс, он словно вступает в противоборство с вертикалями колонн и оконных проемов. Разорванные фронтоны над выступающими объемами фасада еще больше подчеркивают напряженную игру архитектурных форм.

Здесь все — коллизии, столкновения “действующих лиц”: колонн и карниза, света и тени, вогнутых и выпуклых плоскостей, белой лепнины и лазурно-голубого поля стены. Но в этом горниле противостояний рождается торжество блестящего стиля барокко.

Трудно поверить, но столь многоречивый главный фасад дома-комода — всего лишь прелюдия к основному действию, которое развертывается во внутреннем дворе. Пластика дворового фасада ошеломляет богатством и силой разработки. Декор настолько разнообразен и насыщен, что в нем нет места паузам. Тут появляется новая деталь — большие круглые окна верхнего этажа в эллиптически выступающей центральной части. Их необычная форма и пышное скульптурное обрамление так активны, что “приглушают” даже мощный рельеф колонн. Правы авторы книги “Прогулки по Москве” М. Ф. Милова и В. А. Резвин: дворовый фасад “настолько богат, что в иной композиции мог бы “держать” куда большее пространство, нежели этот двор, к тому же окруженный с остальных трех сторон подчеркнуто скромными фасадами служб. Но именно по этим причинам пластически насыщенный фасад основного здания и производит столь сильное впечатление”.

Если внешний облик дома вполне традиционен для русского барокко, то этого нельзя сказать о его объемно-пространственном решении, отличающемся богатством выдумки. Петербургские дворцы середины XVIII века строятся на прямоугольных планах, лишь иногда использующих скругленные угловые ризалиты.

Строгие, торжественные анфилады их парадных покоев предвосхищают славу классицистической архитектуры. План же дома-комода совершенно необычен, даже уникален среди памятников середины XVIII века. Его основу составляют криволинейные помещения разной формы и размера, четкая анфиладная связь отсутствует. Внутреннее пространство дома создает странное ощущение, будто это не жилое здание, а увеселительный павильон с прихотливыми сочетаниями многообразных комнат. Уместно говорить здесь и о близости к некоторым приемам рококо, ведь подобные асимметричные планы были свойственны интерьерам французского рокайля. Тем удивительнее выглядит на московской земле этот необычный памятник. Однако необходимо помнить, что сохранилась лишь основная планировка, так как после пожара 1812 года интерьеры были переделаны.

Когда смотришь на план дома-комода (на вкладке представлены чертежи лишь первых двух этажей; третий, жилой, менее интересен), то получаешь удовольствие от самого его созерцания. Изгибы стен, обрамленные ожерельем колонн, разнообразные формы помещений, многочисленные печи и нишки... И не сразу замечаешь, что в здании нет парадных входа и лестницы. Первоначально корпуса флигелей были низкими, одноэтажными, и можно себе представить, как такой перепад масштабов подчеркивал репрезентативность дворца. Спустя десять лет оба флигеля были надстроены и соединены с домом переходами на уровне второго этажа. Именно тогда, на этом этапе, в торце левого (восточного) флигеля и разместилась парадная лестница, дошедшая до наших дней в трактовке второй половины XIX века. А вот где она находилась после завершения первого этапа строительства усадьбы, так и неизвестно. И потому еще труднее “прочитать” и без того сложную планировку дома-комода, которая из-за отсутствия столь важного объемно-пространственного звена распадается и превращается в игру фантазии блестящего барочного мастера.

Вообще-то это не такой уж исключительный случай. Есть здания и в Москве, и в подмосковных усадьбах, где неизвестно первоначальное местонахождение парадной лестницы. Интересно, что их отсутствие пытались объяснить не только нынешние исследователи архитектуры, но и современники, порой весьма своеобразно. Тут можно вспомнить главный дом в усадьбе Олсуфьевых Ершово под Звенигородом. Его возведение традиционно приписывается известному зодчему времени ампира А. Г. Григорьеву, но позже он был перестроен. Совершенно нелепая лестница родила предание о том, что о ней просто-напросто забыл владелец усадьбы, планируя дом. Такая “забывчивость”, пожалуй, и умиляет в словах людской молвы, но по-прежнему ничего не объясняет.

Думается, разрешить загадку дворца Апраксиных — Трубецких смогут лишь новые реставрационные исследования. Но вполне вероятно, что парадные вестибюль и лестница располагались со стороны двора •под овальным залом. Этот зал, плавно выступающий в середине дворового фасада, является центром композиции— и еще одной загадкой дома-комода. Не исключено, что его планировка относится к более позднему времени. Такое подозрение вызывают, например, обнаруженные здесь в кладке кирпичи с другими клеймами, нежели в остальных частях здания, и иной характер самих кирпичных вставок.

Неожиданно и то, что при возведении овального зала был использован сложный технический прием:

внутренняя стена зала с проемами, симметричными окнам, опирается в первом этаже не на такую же криволинейную стену, а на ступенчатые угловые тромпы — сводчатые конструкции в форме половины или четверти сферы. Тромпы в основном используются в культовом зодчестве и служат обычно для перехода от нижней квадратной в плане части здания к куполу или его барабану. В гражданском строительстве такая опорная конструкция встречается крайне редко (за исключением Средней Азии и Закавказья). Сейчас тромпы в доме застроены. Однако может быть, что они достались нынешнему интерьеру “в наследство” от первоначальной планировки дворца и были использованы умелым мастером при позднейшей перестройке, возможно, даже вынужденной, то есть связанной с восстановлением усадьбы после пожара 1812 года.

Все убранство двусветного овального зала принадлежит XIX столетию и не отличается ни изяществом, ни оригинальностью. Пышное убранство фасада невольно заставляет ждать, что зал будет непременно богато украшен в соответствии с барочным понятием красоты. И вдруг оказывается, что он имеет скромное классицистическое обличье и поражает не буйством замысловатых деталей, а одним лишь совершенством своей формы. Этот зал, единственный в Москве, производит просто чарующее впечатление. Прекрасен его гладкий свод, создающий ощущение легкости, воздушности небольшого, по сути, пространства. Для нас, воспитанных на достоинствах архитектуры классицизма, овальный свод в своем теперешнем виде является символом благородства и покоя. Привычны, узнаваемы и колонны, поддерживащие балконы в узких сторонах зала, и декоративные кронштейны над пилястрами со стелющимися по ним большими листьями аканта, и расположенные над окнами нижнего яруса лепные венки с перекрещивающимися рогами изобилия. Однако весь этот лепной декор довольно грубоват и даже заставляет предположить, что тут не обошлось без стилизаторского вмешательства архитекторов второй половины XIX века.

В пользу этого говорит интересная находка реставраторов, работавших на памятнике в 1950-х годах. В западной торцевой стене овального зала они обнаружили небольшую экседру— полукруглую нишу, обшитую досками по деревянным же кружалам и оштукатуренную. Остатки декоративных элементов этой ниши настолько незначительны, что определить их стилистическую основу и, следовательно, время осуществления практически невозможно. Однако подобный мотив архитектурной обработки интерьеров был широко распространен в эпоху классицизма, и поэтому найденная экседра (безусловно, такая же располагалась и в другом торце овального зала) не противоречит времени послепожарной перестройки, о которой мы знаем достоверно. Ныне место боковых ниш занимают небольшие балконы, опирающиеся на колонны коринфского ордера, а это свидетельствует о том, что зал подвергался еще одной переделке, “послепожарной”.

Трудно теперь представить сколько-нибудь достоверно первоначальный облик интерьеров, но он, несомненно, должен был в какой-то мере соответствовать стилю внешней декоративной обработки здания. Вполне вероятно, что здесь царило игривое рококо. Напомним, что это стилистическое направление в большей мере характерно для интерьеров, чем для фасадов сооружений. Богатые объемные формы некоторых помещений дворца Апраксиных — Трубецких, перекрытых куполами и сводами, по-видимому, и мыслились как основа для декоративных композиций рококо, и как жаль, что не сохранилось даже малой их толики.

Архитектурное убранство всех существующих в настоящее время интерьеров дома-комода целиком принадлежит XIX веку. Оно выполнено частью при И. Д. Трубецком, а частью еще позднее, когда здание приспосабливали для гимназии во второй половине столетия. Многое было перестроено и искажено при ремонтах в сравнительно недавнее время, уже в нашем веке. Стало быть, нынешняя обработка некоторых интерьеров является результатом двукратной, а то и трехкратной перестройки.

До настоящего времени в доме частично сохранилось убранство парадной спальни — небольшой прямоугольной комнаты в правом (западном) торце здания, расположенной между двумя круглыми помещениями. Сейчас здесь свободно и, казалось бы, не к месту стоят две колонны, но прежде их было четыре и им была поручена задача отделять альковную часть от предспальни. Сохранилась фотография начала XX века, запечатлевшая это помещение с двумя парами колонн под дугообразным антаблементом.

Нарядные декоративные колонки есть и в торцовой комнате правого флигеля. Она перекрыта сложной системой сводов, что делает ее очень эффектной. Обилие окон, два камина в такой небольшой комнате позволяют предположить, что в начале XIX века здесь был кабинет. На фотографии 1920-х годов хорошо видна декоративная живопись на своде купола и на парусах с традиционными ампирными деталями — завитками аканта, нитками бус, вазами. Может быть, она еще уцелела под нынешней штукатуркой?

В интерьерах дома кое-где сохранились высокие двери ампирного рисунка, но встречаются и более поздние.

Вторая половина XIX века с присущим ей стремлением к практичности ощущается во дворце на каждом шагу. Тогда многочисленные угловые печи, прямые и вогнутые, были облицованы незатейливыми изразцами, а старые деревянные лестницы заменены существующими чугунными. Узенькая лестница ведет из коридора, расположенного за овальным залом, на третий этаж. В юго-западном круглом помещении (левом ризалите дворового фасада) до недавнего времени находилась чугунная винтовая лестница; ныне она утрачена.

Для многих старых московских домов чугунные лестницы стали своеобразной приметой художественных вкусов второй половины XIX века. Как трогательны они со своей мешаниной классических, древнерусских, мавританских мотивов! Обычно они служили для внутреннего пользования, по ним сновали слуги или же хозяева поднимались к себе в мезонин, в жилые покои.

Чугунные парадные лестницы встречаются реже, но в доме-комоде такая “редкость” есть. Переступил порог — и пронеслось полтора столетия. На улице остался век восемнадцатый и все барочные ухищрения, а каблуки уже стучат по черному ажуру времен Александра III.

Да так ли уж полтора столетия? Когда же был построен этот замечательный дом? Здесь можно назвать две наиболее часто упоминаемые в различных источниках даты: сороковые годы XVIII столетия, или шире — время правления императрицы Елизаветы Петровны, и шестидесятые годы того же века — время царствования Екатерины II.

Датировка 1742 годом возникла раньше. Основывалась она, очевидно, прежде всего на архитектурных особенностях дома, возведенного в стиле, который часто называют елизаветинским барокко. Но почему 1742-й? Вероятно, в значительной мере на эту датировку повлияла легенда, а может быть, и быль о тайном браке императрицы с сыном украинского казака, полуграмотным певчим церковного хора, красавцем Алексеем Разумовским. Почти два с половиной столетия их имена окружены догадками и предположениями. Поскольку венчание (если оно все-таки имело место) совершалось тайно, событие быстро обрастало множеством самых невероятных подробностей и превратилось в легенду. Внимание историков и обывателей к тайному браку то усиливалось, то ослабевало.

Почему-то особый интерес этот факт вызвал в середине XIX века, когда никого из действующих лиц уже не оставалось в живых. Тогда на страницах многих изданий появились различные варианты предания. Любопытно, что все они связаны с домом на Покровке. Немногие из московских домов имеют такое “легендарное” прошлое безо всяких на то оснований.

Особенно распространен вариант легенды, согласно которому бракосочетание состоялось либо в царской усадьбе Покровское-Рубцово, либо в селе Перове. В пользу последнего свидетельствует то, что в перовской церкви долгое время хранились шитые собственноручно Елизаветой воздухи — ритуальные ткани для богослужения. Такой воистину царский подарок вполне мог быть связан с исключительным событием в жизни императрицы. Год спустя она купила это село, выстроила дворец по проекту Растрелли и вскоре подарила Перово своему морганатическому супругу.

Согласно этой же версии, новобрачные после венчания возвращались в Кремль старой царской дорогой — по Покровке, через Барашевскую слободу (о ней речь пойдет ниже). Не миновать им было слободской церкви Воскресения в Барашах, которая стоит на изгибе улицы и хорошо видна с обоих ее концов. Будто бы остановили они здесь коней, вошли, отстояли обедню, а потом угощались чаем в доме священника. И будто бы тогда решила императрица выстроить в подарок мужу роскошный дворец, и не где-нибудь, а рядом с храмом на Покровке.

Каменный храм вместо древнего деревянного появился в середине XVII века, о чем свидетельствует запись в Строельной книге 1657 года. В 1734 году заново отстроили первый ярус обветшавшей к тому времени церкви, а верхний ярус возвели лишь в 1750-х годах. Отделка же продолжалась до 1773 года.

Церковь Воскресения в Барашах является одним из самых своеобразных произведений барокко середины XVIII века в Москве. Удивительно, что находится она возле дома Апраксиных — Трубецких — еще одного необычного барочного памятника. Как часто бывает, случайное соседство оказалось куда более выразительным, чем многие продуманные до мелочей ансамбли. Церковь относится к совершенно чуждому древнерусской архитектуре базиликальному типу и воплощает тот процесс взаимного сближения культового и гражданского зодчества, то обмирщение сознания русского человека, которое было свойственно духу Нового времени. Дворцовый облик храма, окруженного некогда открытым гульбищем, прекрасно гармонирует с вычурными формами и богатым декором дома-комода.

Но если внимательнее присмотреться к датам основных этапов строительства церкви, то просто невозможно удержаться от улыбки. Ведь другая легенда местом венчания императрицы называет именно церковь Воскресения в Барашах. С той поры будто бы ее главу украшала царская корона (по правде говоря, ничего даже близкого к ней никогда не было в завершении храма). Однако легенда привела Елизавету Петровну и ее новоявленного супруга... в недостроенную церковь. Никак не могла государыня в 1742 году, в год свадьбы, прельститься великолепием, засиявшим лишь тридцать лет спустя. Да разве народ, творящий легенду, озадачивается такими пустяками?

В стоящем по соседству дворце праздновала — будто бы — Елизавета свой брак. Считалось также, что она не только провела здесь ночь после венчания, но и какое-то время жила, указывалось даже, в каком помещении была “мраморная” спальня новобрачных. И ведь подробности известны: в спальне, мол, был камин, у которого потом любил сиживать старик Разумовский, которому Елизавета подарила этот дворец, ставший свидетелем его счастливых дней.

Еще одно предание переносит нас во времена правления Екатерины Великой...

Уже год, как не стало Елизаветы Петровны. Граф А. Г. Разумовский живет в своем дворце на Покровке. Туда к нему Екатерина посылает канцлера М. И. Воронцова с заданием получить от графа бумаги, подтверждающие его брак с императрицей. Дело в том, что в это время фаворит государыни Григорий Орлов проявляет нетерпеливую настойчивость в желании стать ее законным супругом. Немало помогал в этом всесильному графу дипломат А. П. Бестужев-Рюмин, сочинивший прошение о том, чтобы императрица “избрала себе супруга”, подписанное многими известными людьми. Не желая обидеть Орлова отказом, Екатерина придумала остроумный маневр: пусть будет все “по обычаю предков” — и решила сослаться на опыт предшественницы. Признается ли Разумовский, что был законным мужем покойной Елизаветы? И вот отправляется Воронцов на Покровку с проектом указа о пожаловании графу Разумовскому титула императорского высочества— буде обнаружатся свидетельства.

Вот как описывает этот эпизод историк С. Н. Шубинский:

“...Разумовский потребовал проект указа, пробежал его глазами, встал тихо со своих кресел, медленно подошел к комоду, на котором стоял ларец черного дерева, окованный серебром и выложенный перламутром, отыскал в комоде ключ, отпер им ларец, вынул из него бумаги, обвитые в розовый атлас, развернул их, атлас спрятал обратно в ящик, а бумаги начал читать с благоговейным вниманием. Все это он делал молча.

Наконец, прочитав бумаги, поцеловал их, поднял влажные от слез глаза к образам, перекрестился и, возвратясь с заметным волнением к камину, бросил сверток в огонь. Тут он опустился в кресло, немного помолчав, сказал Воронцову:

— Я не был ничем более, как верным рабом ее величества покойной императрицы Елизаветы Петровны... Если бы было некогда то, о чем вы говорите со мною, поверьте, граф, я не имел бы суетности признать случай, помрачающий незабвенную память монархини, моей благодетельницы. Теперь вы видите, что у меня нет никаких документов”.

Таким образом, брак Екатерины и Орлова делался невозможным. Та, по всей видимости, вздохнула с облегчением...

Но вернемся к нашему дому. Строить дворец для мужа Елизавета Петровна будто бы поручила известному придворному архитектору Франческо Бартоломео Растрелли. Кому, как не ему, было выполнять волю государыни? Он с 1730 года состоял при дворе и много строил и в Петербурге, и в Москве. Здесь он возвел для императрицы деревянный дворец, великолепный театр, пышно украсил Большой зал Кремлевского дворца к церемониальному тронному обеду в день ее коронации. Все, что ни делал, нравилось Елизавете Петровне.

Но не только упоминание имени Растрелли в предании давало повод называть его творцом здания. На Исторической выставке архитектуры, организованной в 1911 году в Петербурге, был представлен проект дворца на Покровке, датированный 1752 годом, который в каталоге выставки значился как неосуществленный проект Растрелли. Дальнейшая судьба чертежа неизвестна. Сегодня мы можем лишь домыслить: возможно, проект действительно был выполнен великим архитектором для Елизаветы Петровны и графа А. Г. Разумовского, но по каким-то причинам дворец не построили. А может быть, имелся в виду дворец в царской усадьбе Покровское-Рубцово, находящийся в самом конце Покровской улицы (долгие годы носящей название Бакунинской)?

Интересно, что сам Растрелли этот дворец не включил в составленный им перечень своих работ, выполненных с 1716 по 1764 год. В перечне об интересующем нас доме нет ни слова, хотя о задании, полученном от императрицы “по случаю свадьбы их императорских высочеств”, он пишет.

Похоже, что устроители выставки в 1911 году ошибочно приписали проект Растрелли. Тем не менее благодаря легенде, архитектурным особенностям здания, упоминанию о неосуществленном проекте 1752 года надолго утвердилось мнение, что дом построен в конце сороковых — начале пятидесятых годов XVIII века архитектором Ф. Б. Растрелли для графа Разумовского. Долгие годы эти сведения кочевали из одного издания в другое. Дом на Покровке даже называли Зимним дворцом в миниатюре. Однако справедливости ради надо отметить, что некоторые серьезные архитектурные путеводители рубежа веков указывают на “легендарность” такой информации и отрицают авторство Растрелли.

Владение М. Ф. Апраксина, образованное из трех участков, купленных в 1764—1766 гг. План составлен в 1958 г. реставраторами согласно актовым книгам и планам середины XVIII в.

Вторая точка зрения на время постройки здания — 1766—1769 годы— опиралась на документальные источники. Она возникла несколько позднее, когда в архивах выявили некоторые документы, относящиеся к первым владельцам дома на Покровке, хотя изначального плана или проекта здания обнаружить не удалось.

На основании купчих исследователи установили, что площадь усадьбы, занимаемая и сегодня ансамблем: господским домом, флигелями и дворовыми строениями, сложилась путем слияния трех смежных участков. Закончилось их объединение при графе М. Ф. Апраксине в 1766 году. И только после этого стало возможным возведение усадебного комплекса, для которого теперь появилась необходимая территория.

Из исповедных книг известно, что в 1769 году в доме уже проживала семья Апраксина, и, следовательно, наиболее достоверной датой возведения дворца следует считать 1766—1769 годы.

Со временем окончательно отпала версия об авторстве Растрелли. К тому же в 1764 году архитектор уже переехал в Курляндию, где достраивал дворцы Бирона, начатые им почти тридцать лет назад. Да и стилистическими особенностями все известные нам работы мастера отличаются от того, что мы видим на Покровке. Однако если не Растрелли, то кто же?

В разное время в различных источниках среди возможных авторов называли К. И. Бланка, Д. В. Ухтомского, Ф. С. Аргунова и других зодчих, работавших в стиле барокко, но документа, подтверждающего авторство, мы не имеем.

Растрелли? Но его произведения, несмотря на пышность барочного декора, обладают строгой логикой и четкой, последовательно развитой системой элементов, взаимосвязанных и соподчиненных деталей, которых не найти в доме-комоде. Зато здесь есть явные “передержки”, недопустимые для великого мастера. Например, в пьедесталы колонн в первом этаже помещены широкие полукруглые ниши с лепными раковинами. Не говоря уже о том, что эта деталь необычна для городского жилого дома и восходит к усадебной архитектуре, она разрушает тектоническую основу зда далеко не изысканно смотрится и насыщенный декором дворовый фасад, в котором полностью отсутствуют цезуры. Да и оригинальные плановые решения совершенно чужды Растрелли, он всегда использовал ясные прямолинейные планы, простые объемы зданий. Так что усложненные осевые построения дома Апраксиных — Трубецких тоже никак не соотносятся с творчеством гения русского барокко.

Ухтомский? В его произведениях, подобно Растрелли, декоративное изобилие сочетается со строгостью объемных и плановых композиций. Сознательное обращение зодчего к русской архитектурной традиции придает всему его наследию вполне ощутимый национальный оттенок, пожалуй, даже сугубо московский. Творчество Ухтомского воплощает в рамках барокко природу русской художественной самобытности, тяготеющей к живописности, но подчиняет ее суровой дисциплине формы. В его постройках уже намечается путь к спокойной ясности, гармонии, предвещающим следующий этап развития архитектуры. Всего этого нет в облике дома на Покровке, с его нарочитой сложностью масс, автономностью отдельных форм. Как нет в нем и изощренной декоративности, к которой иногда прибегает известный московский зодчий. Убранство дома великолепно, но вполне традиционно в отличие от неповторимых, затейливых, фантастически сложных мотивов Ухтомского, выражающих, говоря словами И. Э. Грабаря, его “яркую, жизнерадостную декоративную манеру, в высокой степени самобытную и индивидуальную”. Кроме того, в 1760 году, то есть за шесть лет до строительства дома-комода, Ухтомский по стечению обстоятельств прекратил строительную деятельность, и данные о последних годах его жизни неизвестны.

Аргунов? Предположение авторства этого крепостного архитектора обосновано его любовью к сложным, криволинейным планам, не всегда симметричным. В этом несомненное своеобразие Аргунова среди московских зодчих середины XVIII века. Он свободно варьирует формы и размеры отдельных помещений, очертания которых отражаются в выпуклых и вогнутых линиях фасада. Но на этом сходство дома-комода с произведениями Аргунова заканчивается. Его работам и проектам свойственны чрезвычайно усложненные композиции архитектурных масс и столь замысловатый пластический декор, что они кажутся пригодными лишь для увеселительных строений регулярного барочного парка. Рядом с ними дом Апраксиных — Трубецких выглядит строгим и монументальным, чисто городским дворцом.

Бланк? Творчеству этого мастера присуща стилистическая запоздалость, которая и роднит его сооружения с домом на Покровке. Отсутствие чувства современности— редкое качество для московских зодчих, особенно если учесть, что Бланк официально занимал среди них первое место. Однако слишком “программный” для позднего барокко облик дома-комода отводит возможность авторства Бланка. К тому же у этого архитектора не встретить такого ордера, который прежде всего служит носителем пластических начал— рельефа и светотени. А если он обращается к скульптурному убранству, то перенасыщенная декорация утомляет глаз и, теряя свое предназначение, воспринимается просто как “боязнь пустоты”. А в доме Апраксиных — Трубецких при всем изобильном декоре все же соблюдено чувство меры, в нем торжество пластичности сочетается с умением подчинить детали общему единству.

Одним словом, автор по-прежнему неизвестен. Как справедливо заметил В. А. Никольский в известном историко-культурном путеводителе “Старая Москва” 1924 года, проект дворца по-растреллиевски хорош, но “выполняли его более робкие руки”.
 

Дом № 22 на Покровке