Как пишутся любовные романы

ВЫЕЗДЫ, НАРЯДЫ, ТАНЦЫ

Жаль, что спрос на книги о любви ограничивается дамскими романами и детективами, куда шикарно вплетена эта тема. Жаль, что забыт один из лучших русских романов о любви с его главной идеей переустройства отношений между полами. Идея проектировалась когда-то автором на общественные отношения и воспринималась эмоционально-социальной утопией.

Элла МАТОНИНА

Наша действительность тоже больна этой идеей во всех ее разветвлениях. Но вот сюжет. Для романа, театра, кинематографа.

Некая девушка из семьи среднего достатка страдает от материнской черствости и тирании. Мать решает избавиться от забот о дочери, выдав ее за потрепанного ловеласа. Ситуацию понимает студент, который, подрабатывая, дает уроки младшему брату девушки. Он ей пытается найти работу. Но в те времена это было так же трудно, как и сегодня. И тогда студент оставляет Медицинскую академию и устраивается в управу на заводе. Девушке он предлагает заключить фиктивный брак. В жизни молодой пары все складывается удачливо. Они понимают и уважают друг друга, душевная близость смягчает жесткость и сухость их бизнеса. Последнее особенно важно для начинаний жены, которая организовала кооперативную мастерскую и общежитие для безработных женщин. Казалось бы, все прекрасно. Но героиня вдруг затосковала. Захотелось душевной перемены, развлечений, флирта, настоящей, а не фиктивной любви. Короче, жизни сердца. Она заметила, что волнуется при встречах с другом семьи. В нем была та эмоциональная игра, которую не позволял себе ее муж. Она влюбилась. Ей ответили взаимностью. Но она не позволяет себе предать человека, который так много для нее сделал, и первой делает шаг к близости с ним. Она одаривает его любовью, которую испытывает к другому. Но так ли легко принять дар, который предназначен не тебе?..

Муж все понимает и предлагает жить втроем. Она не приемлет предложения. И тогда, инсценируя самоубийство, муж бежит в Америку (тогда эта страна называлась С.А.С.Ш.). Возвращается в Россию процветающим американским бизнесменом под вымышленным именем и женится. Его прежняя жена, конечно, вышла замуж за его друга, у нее родился ребенок. Она сделала это спокойно, так как знала, что самоубийства не было. (Эту тайну ей раскрыл совершенно особенный человек, богач, аристократ, посвятивший себя опасному делу – оно таким осталось и сегодня, – служению Отечеству.)

Теперь две счастливые семьи поселяются вместе, живут общим домом.

Женщинам в нем отдается первенство.

Героине романа снятся аллегорические сны. Один из них о том лучшем, что бы ей хотелось в жизни. Ей снится дворец, эдакое общее жилище для морально и физически совершенных людей. Они любят, умеют прицельно, осмысленно и неустанно работать. “Неустанностъ” не мешает таланту их долгого веселья и земной любви друг к другу.

Не знаю, заинтересует ли сложная любовная история современного читателя, но когда-то она имела бешеный успех. Здесь была некая экспансия любовного романа в жизнь человека и общества.

Женщины писали в своих дневниках: “Я этим романом наэлектризована. Он мне доставил наслаждение, как доставляют книги в юные годы...” Они, забыв тонкие и красивые романы Тургенева, упивались корявым языком новой книги, ее сухой логикой, разумом, идеями, работавшими на повседневность, в которой они пребывали. Студенты собрали 25 рублей – столько на “черном рынке” стоил роман. Это в России, а в С.А.С.Ш. (США) чисто по-американски сообщалось: “Роман достоин стоять рядом с “Отцами и детьми” и “Анной Карениной” (Boston Traveler).

“Действующие лица так сильно и живо обрисованы, что интерес к их судьбе все более возрастает по мере развертывания повествования” (Boston Saturday Evening Gazette). Книгу американцы рекламировали громко: “Нигилистический роман... С портретом автора. В русском издании роман стоит 600 долларов. Первое американское издание разошлось в четыре дня. Элегантный том – в 300 долларов”.

Такую рекламу дал редактор журнала “Liberty”, выходившего под девизом “Свобода не дочь порядка, а мать порядка”. В 1903 году Лев Толстой получил письмо от учителя музыки из Аржантейля (Франция). “У меня есть книга нью-йоркского издания 1883 года… купленная мною у букиниста, и эта книга для меня шедевр. Она – проявление силы и величия духа, смелый опыт, в котором гармонически соединились чувства и истинное искусство”.

Но пора назвать имя автора этого шедевра. Понятно, что речь идет о Чернышевском и его знаменитом романе о любви “Что делать”. Не стоит сразу же кроить кислую мину при упоминании этого имени. Как и имени Белинского, Добролюбова. Это п'ошло, потому и пошло гулять отрицанием их труда по иным современным изданиям. Ну что делать, если уму Белинского, больного, застенчивого бедняка-разночинца восхищенно внимал человек высокой западной культуры – Тургенев?! Что делать, если упрямого приверженца своего времени драматурга Островского лучше всех понял юноша Добролюбов?

Что делать, если при жизни, еще до написания романа имя Чернышевского было окружено легендами и мифами? Это исторический факт. Исследователи обнаружили, что даже очень серьезные люди ответственность за ситуацию в России возлагали на одного Чернышевского. Об этом писал историк Борис Чичерин физиологу Сеченову. В этом же был уверен провокатор Костомаров, сыгравший главную роль в аресте Чернышевского. Достоевский полагал, что Чернышевский может повлиять на бунтовщиков и прекратить пожары в Петербурге. То же думал санкт-петербургский губернатор князь Суворов. А в народе Чернышевскому приписывали роль “любимого сенатора”, “правой руки царя”, освободителя крестьян.

На самом деле это был просто один из многих талантливых людей России. Он родился на Волге, что немаловажно – урожайное место для произрастания талантов. Стал влиятельным журналистом, соредактором журнала “Современник”. Короткое резюме исследователей о его трудах: “пропагандист утилитаризма в этике, антилиберализма в политике, материализма в эстетике, литературу видел двигателем общественного развития, политэкономию – инструментом общественного устройства. Ратовал за коллективный труд, общинное землевладение, равноправие женщин. Делал это жестко, бесстрашно и безапелляционно”.

Сегодня разумнее избавиться от мифов и легенд, бытовавших при жизни Чернышевского. Избавиться от революционных амбиций. От неделикатного яда Набокова, взращенного не разночинной бедностью, а барством и богатством. От советского идеологического монументализма и от собственной скептической скуки, когда ухо слышит имя “Чернышевский”. Лучше довериться старому историку Нестеру Котляревскому, считавшему, что имя Чернышевского относится к тем именам, “которые покрывают собою духовную работу целого поколения, деятельность огромного числа лиц очень самостоятельных и сильных”.

Освободив имя автора от некоторых наслоений, нам легче говорить о его знаменитой книге, посвященной проблемам пола, морали и общественного быта.

Откуда в ней та достоверность, что потрясла читателей, откуда ее беспрецедентное влияние на жизнь? Особенно когда речь шла о жизни сердца, которую Чернышевский считал чрезвычайно важной стороной человеческого существования. Есть случайно сохранившееся его письмо к Некрасову: “Скажу даже, что лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы, не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами – я испытал это и знаю, что поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли...”. Исследователи сопоставили дневниковые записи Толстого и Чернышевского накануне женитьбы. Вывод был следующим: оба страстно думают о женитьбе и жене. Но один мыслит брак как незыблемое религиозно-бытовое устройство, как истинное средоточие всякой жизни, как убежище от враждебной общественности, а жену как служительницу очага. Другой, т. е. Чернышевский, с мыслью о женитьбе сочетает убеждение о свободе своей подруги, о своей грядущей деятельности и... обреченности на гибель. В 1850 году после окончания университета Чернышевский по просьбе матери вернулся в Саратов и поступил учителем в гимназию. Белокурый юноша, совсем мальчик с тонкими чертами лица, сын уважаемых в городе родителей, умный и образованный, страшно мнителен, закомплексован и угнетен своими крайне бурсацкими манерами. Дети разночинцев в основном все страдали от несовершенства семейного воспитания. Белинский болезненно ощущал свою социальную ущербность: “Робость моя и конфузливость не ослабевают, а возрастают... Нельзя в люди показаться... голос дрожит, руки, ноги трясутся. А если я увижу хорошее женское лицо, я умираю – на глаза падает туман, нервы опадают...”. Добролюбов писал: “Если бы у меня была женщина, с которой я мог бы делить свои чувства и мысли!.. Любовь к такой женщине и ее сочувствие – вот мое единственное желание”. Чернышевский не так эмоционален, он точен: “Не согласился сегодня быть введенным к ним в дом: не говорю по-французски, не танцую, наконец, нехороша одежда и мало денег”.

Но в январе 1853 года он знакомится на вечеринке с дочерью саратовского врача Ольгой Сократовной Васильевой. Он влюбляется. Но что дальше? Что делать? И каким ему быть? Послушать тех, кто говорит, что она с лихим и свободным правом? Тех, кто намекает на ее дурную репутацию? Подчиниться родителям и порвать с ней отношения? Да, он создан для повиновения, для послушания, но это послушание должно быть свободным. Если родители не согласятся – он убьет себя. Яд приготовлен, Сенеку прочитал, чтобы знать как резать жилы. Он не рефлексирует, как Добролюбов или Белинский, он готов к действию.

Поражает зрелость духа и серьезность мысли, когда читаешь его “беседы” с будущей женой.

“Я не могу жениться уже по одному тому, что не знаю, сколько времени пробуду я на свободе. Меня каждый день могут взять... У меня ничего не найдут, но подозрения против меня будут весьма сильные. Что же я буду делать? Сначала я буду молчать и молчать. Но, наконец, когда ко мне будут приставать долго, это мне надоест, и я выскажу свои мнения прямо и резко. И тогда я едва ли уже выйду из крепости. Видите, я не могу жениться”. Но если она решиться выйти за него:

“...Нечего говорить о том, что вы будете главою дома. Я человек такого характера, что согласен на все, готов уступить во всем – кроме, разумеется, некоторых случаев, в которых нельзя не быть самостоятельным. И если вы в самом деле ревнивы, то будьте уверены, что вам нечего будет ревновать ни в моем прошедшем, ни тем более в будущем.

Вот видите, мои понятия таковы, что на будущее никто не имеет права требовать обязательств. Сердцем нельзя распоряжаться... По моим понятиям, женщина занимает недостойное место в семействе. Меня возмущает, кроме того, неравенство. Женщина должна быть равной. Мужчина, каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя – этот временный перевес необходим для будущего равенства.

Но любишь ли ты меня или еще не любишь, то полюбишь меня, полюбишь! Полюбишь! Ты слишком добра, слишком проницательна, чтобы не оценить моей привязанности к тебе, моей полной преданности к тебе”.

“Боже мой, сколько в ней ума и такта! Нужно только будет развить этот ум, этот такт серьезными учеными беседами. И тогда посмотрю, кто будет иметь право сказать, что я принадлежу женщине, равной которой нет в истории!”

“Я хочу любить только одну во всю жизнь. Я не хочу, чтобы у меня были о ком-нибудь какие-нибудь воспоминания, кроме как о моей жене”.

“Я не знаю равное тебе. Ты согласна – я счастлив! Да будешь ты счастлива! Да будет у меня одно счастье в жизни – счастье тем, что ты счастлива!” Экзальтация, горячность потерявшего от любви голову юноши? Но именно этот юноша в этом же дневнике записывает: “Я пишу это совершенно холодно. Я теперь далек от всякой экзальтации, от всякого преувеличения. Я спокоен, я говорю мысль, которая никогда не покинет меня, потому что она имеет источником мой характер и мое знание себя...” И еще: “Она думает быть счастлива со мною – хорошо. Если так, я не колеблюсь. Но раньше я должен был, как честный человек, высказать ей мои сомнения о том, должна ли она связывать свою судьбу со мной”. Ольга Сократовна связала свою судьбу с Чернышевским: “Я хочу иметь такого мужа, каким вы будете по вашим словам”.

К горю родных и ужасу горожан, венчание состоялось, несмотря на смерть матери. В доме все устраивали так, как хотела невеста. Повесили на окна занавеси. Их не терпели в доме Чернышевских: окна выходили на Волгу. “Все она и она перед глазами – не любуешься, а полюбишь. Славная река, что говорить”, – вспоминал Чернышевский, которого крестили в волжской воде, а когда скончался, в ней же обмыли...

Отец надеялся, что сын останется с ним. Но нет, молодые уезжали в Петербург. Способ женитьбы стал для Чернышевского актом личного самоутверждения и... социальным поступком. Брошен вызов общественному мнению, родительской власти, разорвана цепь зависимости. “Теперь чувствую себя человеком, который в случае нужды может решиться, может действовать... Я тоже человек, как другие.., все-таки Человек не без воли, одним словом человек, а не совершенная дрянь”.

Теперь бы сказали проще: у мужчины появились тыл и ответственность одновременно. А значит, положен конец бездействию. Он благодарен за это своей юной избраннице: “Я стал решителен, смел мои сомнения, мои колебания исчезли... Ты источник моего довольства самим собою, ты причина, что я из робкого, мнительного, нерешительного стал человеком с силой воли, решительностью, с силой действовать”.

И началась та жизнь, которая послала Чернышевскому испытания.

Жена, красавица, живая и яркая натура, всегда окруженная молодежью, обожавшая театры, катанье на лодках, лошадях, любившая жить на широкую ногу, не проявила особого интереса к “энциклопедии цивилизации”, которую он собирался ей преподать. Не сбылись его мечты о том, что они вместе будут трудиться для будущего, что она ему поможет в работах, станет сама писать и переводить.

“Что общего между нами? – удивлялась сама Ольга Сократовна. – Только то, что он всей душой любит меня, а я не могу не чувствовать к нему за это сильного расположения. Но то, что занимает его, заставляет меня зевать. Он ученый, а я не читала почти ничего серьезного, не читаю даже того, что он пишет: пробовала несколько раз, потому что люблю его. Но всегда бросала его статьи просто потому, что предметы их незанимательны для меня. Его жизнь совершенно кабинетная, о чем бы он стал рассказывать мне. Но о чем, кроме о том, что он читает и пишет. Это скучно мне. Я всегда имею много рассказать ему. Он слушает меня и не скучает, но только потому, что ему нравится слушать меня... через минуту забывает, потому что какую же занимательность для него имеют мои прогулки и выезды, наряды, танцы, моя болтовня с молодыми людьми?”

По отзывам близких, сам Чернышевский не знал никаких развлечений: “не посещал ни театров, ни концертов, ни клубов, ни даже знакомых”. Карт, всеобщей утехи тогда, не умел держать в руках, с утра до поздней ночи был погружен в работу.

Ольга Сократовна проводила время в беззаботных увеселениях. Веселая и легкомысленная, она вела жизнь, исполненную радости и развлечений, и всегда была окружена шумными поклонниками. Знавшие ее вспоминают:

“Удалое веселье было стихией Ольги Сократовны. Зимой катанье на тройках с бубенцами, песнями, гиканьем. Одни сани обгоняют другие. Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? “Догоним и перегоним”, – с восторгом кричит она, схватит вожжи сама, стоит и правит. Летом пикники... Лодка... На жизнь Ольга Сократовна смотрела, как на вечный, словно для нее созданный праздник. Она любила быть окруженной, но только теми, кто ей нравился, кто ею восхищался и кто был ей послушен. Она любила, незаметно для гостей, выбежать в разгар танцев на улицу, чтобы полюбоваться на залитые светом окна своей квартиры и говорить прохожим: “Это веселятся у Чернышевских”.

Чернышевский не принимал участия в веселье, происходившем в его доме: “Полон дом гостей, а Николай Гаврилович стоит в передней за конторкой и пишет”.

Порой это буйное веселье приводило к казусам – так, однажды на вокзале в Павловске к Ольге Сократовне и ее сестре пристал офицер, принявший их за женщин легкого поведения и нанесший им оскорбление. Происшествие это повлекло за собой серьезные последствия: Чернышевский настаивал на том, чтобы дело этого офицера слушалось в “суде чести”, в связи с чем засыпал письмами военного министра. В ответ на жалобу он получил аудиенцию у шефа жандармов...

Всякий человек здесь задумается: неужели не страдал он, не ревновал, не подозревал измену?

Страдал, ревновал, подозревал. Об этом свидетельствует ближайший ему человек, двоюродный брат Александр Николаевич Пыпин. Но Чернышевский подходил к браку как экспериментатор, искавший его оптимальные формы. Касалось это и сексуальной сферы. “Как это будет совершаться у нас? Я желал бы чтоб это устроилось так, чтоб обыкновенно я бывал у нее по ее желанию... Но это сегодня противно всем обычным отношениям между полами. Что ж такого? Обыкновенно жених ищет невесты, подходит к ней, заговаривает с нею – я наоборот, я дожидаюсь, чтоб она подошла ко мне и сказала: “Говорите со мною, сидите со мною”. Так и тут.

“Вы можете быть у меня”. – “Покорно благодарю, О. С.”

“Она понимает только то, что не хочет, чтобы я надоедал ей, а я понимаю под этим то, что и вообще муж должен быть чрезвычайно деликатен в своих супружеских отношениях к жене”.

Обдумывая отношения с будущей женой, Чернышевский не мог пройти и мимо проблемы супружеской измены. Он рассуждал так: Если она “окружит себя в Петербурге самою блестящею молодежью, какая только будет доступна ей по моему положению и по ее знакомствам, и будет себе с ними любезничать, кокетничать, наконец, найдутся и такие люди, которые заставят ее перейти границы простого кокетства”. Сначала, воображал Чернышевский, она будет стараться держать его в неведении, но, узнав его лучше, оставит всякую осторожность и будет “все делать открыто”. Он репетировал свою реакцию: сначала горе и печаль, потом отрешенное смирение. “А если в ее жизни явится серьезная страсть? Что ж, я буду покинут ею, но я буду рад за нее, если предметом этой страсти будет человек достойный. Это будет скорбью, но не оскорблением. А какую радость даст мне ее возвращение!” Он планировал даже радость воссоединения после отчуждения. “Если моя жена... захочет жить с другим, если у меня будут чужие дети, это для меня все равно (я не сказал, что готов на это, перенесу это с горечью, но перенесу, буду страдать, но любить и молчать). – Если моя жена захочет жить с другим, я скажу ей только: “Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько”.

Собственно, в жизни подобное и случилось. У Ольги Сократовны, кроме случайных связей, был и серьезный роман с одним из друзей Чернышевского, польским эмигрантом Савицким. Обсуждали эту проблему втроем – Чернышевский как проповедник идеи эмоциональной и сексуальной женской свободы только и сказал: “В этих делах человек должен быть свободен”. Ольга Сократовна предпочла остаться с мужем и детьми.

Себе Чернышевский отказывал пользоваться такой свободой:

“Если бы в моем характере и была возможность пользоваться этою свободой, то по моим понятиям проповедник свободы не должен ею пользоваться, чтобы не показалось, что он проповедует ее для собственных выгод”.

Взгляды на брак, сложившиеся у Чернышевского еще до женитьбы, повлияли на совместную жизнь с Ольгой Сократовной. Многое из реализованного под влиянием этих взглядов, конечно, не принималось обществом. Осуждалось и высмеивалось. Возможно, только после выхода романа “Что делать?” прояснилась загадка этого своеобразного брака.

Литературная модель впитала, что было и что должно было быть, но не состоялось.

Чтобы написать этот роман, Чернышевскому пришлось не только всматриваться в текущее время и окружающую действительность, но и совершить самое трудное путешествие – в глубь себя.

И тогда вдруг трогательно и просто проступила реальная сила любви к жене, ее ответное чувство (особенно это видно в некоторых письмах, опубликованных в 1970-е годы) и понимание незаурядности мужа. Возможно, именно ее слова он подарил одной из литературных героинь: “Я неуч, а видела из первых разговоров... разницу ним и другими. И ошиблась ли я? Тогда все думали, что он сонный, пролежит весь свой век на диване с книгой. Но я поняла, какая у него голова, какой характер”.

Чернышевский не скис, он остался верен своей теории жизнеустройства. Довел свой опыт до конца. Опыт – “как и что передумал, пережил”. Опыт – “как эксперимент”. И личное превратил в общезначимый факт, имеющий далеко идущие социальные последствия.

Вот почему можно сказать, что лучший любовный роман пишется кровью его автора.

Его арестовали 7 июля 1862 года.

Двадцать лет рудников, глуши Якутской области, гиблого Вилюйска. Жена не поехала за ним ни на каторгу, ни на поселение.

Ни упрек, ни малейшее сомнение, что друг его жизни поступает как-то не так, не закрадываются в душу Чернышевского. Свою жизнь в страшном Вилюйске, находившемся на расстоянии 700 верст от Якутска, в местности, где “спереди и сзади, направо и налево, на горизонте не было видно ничего, кроме... бесконечной тундры”, он считал прекрасной, даже превосходной, даже комфортабельной, о себе он писал: “Живу я в изобилии – это чистая правда”. Ей же он настоятельно советует другой комфорт: “На следующий сезон не было ли полезно для тебя предпочесть Карлсбад Кавказу?.. Там много хороших развлечений; и местность кругом богатая прекрасными ландшафтами... и еще важнее: общество там более разнообразное. Твои медики, я полагаю, знают, что для человека с таким живым темпераментом, как у тебя, скучное общество большая помеха здоровью. Пожалуйста, порадуй меня, исполни мою просьбу”. Все его просьбы связаны с ее покоем, с ее здоровьем, с ее удовольствиями. Ничего о себе и для себя. Кажется, вдали от нее он заново переживает их совместную жизнь, и ни одна строка его многочисленных писем с каторги и ссылки не таит в себе раздражения, сомнения в правильности созданной еще в юности короткой и определенной программы: 1) подчиненность в личной жизни жене, 2) полная свобода чувства и поведения жены, 3) неизменная верность и преданность жене.

“Прости меня, моя милая Голубочка, за то, что я по непрактичности характера не умел приготовить тебе обеспеченного состояния. Хоть и давно предполагал возможность такой перемены в моей собственной жизни, какая случилась, но не рассчитывал, что подобная перемена... отнимет у меня возможность работать для тебя”.

...“Ты хочешь ехать сюда, жить. О, мой милый друг, умоляю Тебя, повремени исполнением этого желания. Объясню Тебе некоторые из причин, делающие эту отсрочку необходимостью. Вилюйск лежит в климате, слишком не соответствующем условиям Твоего здоровья. Для меня этот воздух не вреден. Но вспомни, что мой организм – хоть далеко не атлетический, совершенно крепок, а нервы у меня – апатичные, как у самого флегматичного быка или барана. С Твоими нервами, с Твоим здоровьем жить здесь положительно невозможно”.

... “Пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю Тебя за то, что озарена Тобою жизнь моя”.

...“Много, много другого, чего я не понимал прежде, потому что недосуг мне было замечать внимательно и обдумывать, припоминается мне теперь на досуге. Это, об относящемся к Тебе, моя милая красавица... Работа не была настолько чрезмерна, чтобы вредить моему здоровью. Но досуга быть семьянином она не оставляла мне. Это была единственная вредная сторона моего усердия к ней... Но – тогда я не понимал, что поступаю дурно, отдаваясь работе до отнимания у тебя времени на все иное кроме работы”.

И спустя 30 лет после свадьбы в письме из Вилюйска он как бы подводит итог своему счастью, личному счастью, которым обязан жене: “Умнее ли Тебя, лучше ли характером, чем Ты, какая-нибудь из женщин, которых Ты знавала или теперь знаешь, об этом суди как Тебе угодно. Только помни, что любил я Тебя одну, и что ни одна из всех других виденных мною женщин не могла бы быть любима мною, если б я и никогда не видывал Тебя”.

В последние пять лет жизни после Сибири до самой смерти его чувство все так же было трепетно и живо. Знаменитый автор знаменитого романа был трогательно щепетилен в каждом обязательстве, взятом им перед любимой женщиной. Больной и изнуренный каторгой и ссылкой, он готов был, жертвуя временем и работой, исполнять любые ее обыденные поручения. Неукоснительно, как и герои его романа, он продолжает следовать своей идее – женщина должна быть равна мужчине, даже больше того, надо “ставить жену выше себя”.

Скажем прямо: идея на практике не выглядела идеальной. Потому что требования к себе каждого из них были не равны. Чернышевский мог бы повторить вслед за другим представителем когорты “новых” людей, за Н. В. Шелгуновым: “я хотел найти в вас способность любить верно, истинно, способность понять необходимость правды в каждой мысли, в каждом действии человека. Главное я искал верности, верности, верности и истины во всем: в мысли, в деле, в глаза и за глаза”.

Но в ответ жажда самооправдания сжигала, видимо, его избранницу по-настоящему только у смертного одра мужа. Возможно, все так и было, как пишет об этом Софья Заречная: “Они говорят, что он был несчастлив с нею... Но что знают они, те кто ее обвиняет, что знают они о любви? Мало ли в Питере умных и образованных? Каждая бы с гордостью пошла бы за него... А он выбрал ее, единственную на всю жизнь. Стало быть, есть за что. И разве она была ему такой уж плохой женой? Или плохой матерью? Корчила перед ним святую? Она была такою, какою создала ее природа. И за это он любил ее. Или не ждала она его целых двадцать лет? Или променяла фамилию Чернышевская на какую-нибудь другую?.. И любил он ее как душу свою, и считал ее красавицей и умницей, и называл своей милой радостью. Все осуждали ее, а он говорил, что она озарила счастьем всю его жизнь”. Действительно говорил! Не только ей, не только себе, говорил всем о чуде такого счастья.

Но в полной ли мере такого? Уместно сомнение, ибо вспоминаешь живую красоту отношений героев “Что делать?”, вспоминаешь основу этих отношений – гармонию чувств, духа, интеллекта. Не мог не хотеть он этой гармонии.

P.S. Устное предание относит к прототипам Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны друзей Чернышевского: Бокова, Обручеву и Сеченова. Петр Иванович Боков родился в Рязанской губернии в семье крестьянина. Только выдающиеся способности, упрямство и воля привели Бокова к цели. Он стал врачом... “Человек необычайной красоты, с совершенно правильными чертами и юношеским цветом лица, прекрасными глазами и целым лесом каштановых волос”, с речью спокойной и неторопливой, с голосом тихим и западающим в самую душу, – таким предстал молодой Боков перед Марией Александровной Обручевой.

М.А. Обручева мечтала о врачебной деятельности. Она могла только слушать лекции в Медико-хирургической академии. Чтобы стать действительным студентом, необходим был аттестат об окончании мужской гимназии. Боков старался помочь Марии Александровне. Они заключили фиктивный брак, дабы избегнуть скандалов в семье Обручевых. Но со временем дружеские отношения переросли в глубокое чувство, и молодые люди зажили настоящей семьей, сохраняя весь тот оригинальный уклон, который описал Чернышевский. В 1861 году Мария Александровна слушала лекции Ивана Михайловича Сеченова. И.М. Сеченов пользовался огромной популярностью среди передовой интеллигенции России. Мария Александровна увлеклась этим необычным человеком глубоко и страстно. Возникшая трудная человеческая ситуация требовала душевной прямоты, благородства и высокой честности и, главное, умения безэгоистично понять друг друга. Боков преодолел боль и ревность. Со своим первым мужем Мария Александровна сохранила самые добрые отношения.

В “Вечерней Москве” в феврале 1929 года появился некролог, подписанный Н. А. Семашко. “В старину, – писал Семашко, – тип русской женщины представлял собой нечто исключительное, героическое, он воспет Некрасовым... Именно такой лучшей “русской женщиной” является умершая на днях глубокая старуха М.А. Сеченова. Она была не только образованным врачом, но и зоологом: ее перу принадлежат переводы “Жизни животных” Брема. Она была и физиологом – лучшей помощницей своего знаменитого мужа И. М. Сеченова.

До самой своей смерти М.А. поражала своей простотой, ясностью мысли... и величайшей скромностью; не раз я подсылал к ней корреспондентов, чтобы она поделилась воспоминаниями о своей эпохе, о своем муже, о Н.Г. Чернышевском, с котором Сеченовы были дружны. Она всегда отказывалась по скромности. И разве не скромностью и простотой дышит ее завещание: “Ни денег, ни ценных вещей у меня не имеется. Поэтому приходится просить приютившее меня учреждение принять на себя хлопоты и траты по моему погребению. Прошу похоронить меня без церковных обрядов, как можно проще и дешевле подле могилы моего мужа”. Немудрено, что Н.Г. Чернышевский взял М.А. героиней своего романа “Что делать?”. Это она Вера Лопухова. Вот какая русская женщина умерла!”

"Литературная газета",
№31 (5886) 31 июля - 6 августа 2002 г.

Материал взят с сайта www.lgz.ru

Места использования:

Чернышевский